И сразу притаил дыхание. Его что-то смущало, он не знал, с чего же начать. А начав, почувствовал, что говорит не так, не о том, о чем нужно бы говорить.

— Ну, мать одна, нас четверо, а затем учиться хотелось… Но не вышло из меня инженера. Работал на фабрике. Войны, конечное дело, я испугался, оно мне было ни к чему. Только как же это так, если все мы будем пугаться гитлеровцев?.. Ну, стал воевать, тут дело такое, думаю, надо нам без жалости к своему животу…

Женя умолк, но в голову все еще лезли мысли: «О брате ничего не сказал! А зачем это надо?.. Комиссар смотрит на меня, поддержит ли он мою кандидатуру, как обещал?..»

— Все, что ли? — добродушно спросил Новиков. — Мало, мало вы о себе, товарищ Холод.

— А чего говорить, я сказал все. Биография вся на бумкомбинате в Балахне осталась.

Вопросов не оказалось. Выступили парторг Филимонов, Бугаев. Рождественский говорил последним.

— Я не один раз беседовал с товарищем Холодом. В текущих событиях разбирается неплохо. В боевой обстановке старший сержант проявил себя человеком мужественным, не знающим страха перед врагом.

Холод задыхался от радости и благодарности комиссару. Дальше уже он не разбирал, что о нем говорили.

В кандидаты партии он был принят единогласно.

Холод вернулся к себе в окоп.

Туча бросила на землю несколько звонких капель дождя и уползла на запад, ворчливо споря с ветром. На «ничейную» высоту между передними краями приземлился грач. Поблескивая черным крылом, он почесал у себя пониже зоба твердым клювом, каркнул раза два и, сторожко вытянув шею, прислушался. Потом взмахнул широкими крыльями и метнулся в Ногайскую степь навстречу новой, еще более мрачной туче.

— Ему-то вольница! — сказал Чухонин, всматриваясь в свободный полет птицы. — Куда захотел, туда и летит…

— Полетел бы, а? — с усмешкой спросил Холод.

— А ты не улетел бы?

— Нет, мне не подошла пора.

— Миша Смирнов говорил вот так же, пока землей не засыпали.

Чухонин опустился на дно окопа, затих.

— О жинке все думаешь? Мыслишка, может, грызет: ах, как бы не приголубили там?

— Детворы тройка, что там жинка. Детишек жаль.

В последний раз ветер крутнул над окопом пыль и умчался. По стальным шлемам зазвенели капли дождя.

— «Максимку» прикрыть! — Холод широко замахал руками. — Давай, навались на замок!

Не успели Чухонин и Холод прикрыть пулемет, как хлынул дождь. Вокруг внезапно потемнело. Дождь размывал обычный грунт, в окоп хлынула мутная жижа. Обжитое место превратилось в раскисшую яму. К счастью, ливень продолжался недолго.

— Вот о питье тужили, — стряхивая с себя воду, сказал Чухонин.

— Брр… — содрогнулся Холод. — Давай пророемся в сторону, — предложил он. — Поищем сухое местечко.

— Нам не привыкать. Лопаты у нас есть, давай!

Час спустя. Поеживаясь от пронзительного ветра, они пересели в новый окоп. Неожиданно из мокрого хлопчатника раздался простуженный голос Серова:

— Братишечки, мое вам с кисточкой.

— А, черноморец! чего там ползаешь, подрубят немцы тебя, спускайся, — пригласил Холод.

— Никак согреться не могу. Думаю, дай-ка я к вам подрулю. Затянулся бы разок, второй… у меня все поразмокло, а курить-то хочу!

Холод достал кисет и спички, протянул Серову. Тот дрожащими руками взял табак, проговорил удивленно:

— Каким сокровищем обладать изволите. Сухой!

Несмотря на огромный рост краснофлотца, Холод относился к Серову, словно к подростку, который выдавал себя за взрослого, разглядывая пехотинцев свысока, с любопытством и с каким-то снисхождением к ним. Поэтому Холод как бы в отместку не пропустил случая заметить внушительно:

— Я советовал взять каску. И от пули защита, и хранить табачок сподручно.

Матрос прикурил, жадно затянулся и закашлялся.

— Самосадик?

— Созерцаю, у вас, граждане, действительно первоклассный кубрик. Давайте вместе на вахту? Спина к спине. Подсушиться бы, чтоб зубы перестали чечетку отбивать.

— Мы же говорили — залазь.

Над передним краем в небо снова взлетели вражеские ракеты. Окоп налился белым неласковым светом. Холод, как показалось Серову, вздрогнул всем телом. Точно спохватившись, торопливо стал приспосабливать станковый пулемет.

— Ждешь гостей? — ухмыляясь, поинтересовался Серов.

— А черте-то что может случиться.

— Давайте выжмем рубашки, — настойчиво посоветовал краснофлотец. — Все же лучше будет.

Широко открыв рот и запрокинув голову, он протянул вперед мощные руки. Чухонин вцепился в обшлаг его бушлата.

— Давай, если охота.

— Тяни! — Когда дело дошло до тельняшки, моряк сокрушенно добавил: — От пота дубленой стала, не разрубишь.

— Ну и грудь же у тебя! — восторгался Чухонин.

— Можешь вволю любоваться, не полиняю.

— Силища!

— Хочешь, дыхну на тебя, посильнеешь сам.

— Вовсе не хочу.

— А то, если что, Сенька поделится своей силенкой.

— Больно у тебя кожа черна.

— Это от грязи, милок. Стал Сенька Серов словно бронированный. Не кожа, а чешуя крокодила. Видал ты такую животную?

Чухонин повеселел. Он сам не понимал, чем этот великан подкупил его. Холод ворчливо заметил:

— Да ты не одной лишь кожей на него похож. И дурью тоже.

— В чем, интересуюсь? — простодушно спросил матрос.

— Чудно как-то ходишь в атаку.

— Чем, полюбопытствую?

— А тем, что встал и попер напролом. А так не годится.

— Чего тут вилять? Как Митька Ветров говорил: пуль нахватаешь побольше. Тело мое — видишь? Заметен, небось, от самой Ищерской. Ну и лезу!

— Убьют тебя, — угрюмо сказал Чухонин. — Больно велик. Пригибаться не любишь.

— Об этом ты, милок, помолчать бы мог. — Серов встал во весь рост, посмотрел в сторону немцев. — И глубоко же бросили они якорь. Не вытравить: раз-два! Придется обеими руками тащить: дедка за репку, внучка за бабку. Выдернем, душа из них вон!

В тусклой и серой ночи точно плавились безжизненно-холодные ракеты. Теперь их свет с трудом пробивался сквозь гущу сумрачной мути. Но моментами мгла редела. Тогда Серову казалось, что от «ничейной» высоты движутся темные массы. Он приподнимался, глядел с напряжением, и от его глаз по всему лицу разбегались веселые морщинки. Серая муть снова сгущалась, и он ловил слухом, что происходит впереди. Легкий шумок, донесшийся из кустарника, заставил его насторожиться.

— Стой — кто? — окликнул краснофлотец.

— Я, Агеев…

— Дурья голова! Чуть-чуть очередь не дал по тебе. Ты сюда зачем пожаловал?

— Приказ. Всем выходить в тыл, всем!

— Как это выходить?

— Не могу знать. А приказ майора таков: выходить со всей амуницией. Группами всем в тыл.

В этот поздний час Рождественский добрался до окопа командира второй роты.

— Скучаешь? — спросил он у лейтенанта Савельева. — Томительное ожидание? Понимаю.

— Дело военное, — откликнулся тот. — Сегодня ждем, завтра воюем.

Было уже к полуночи. Степь глухо ворчала. А Рождественскому хотелось проникнуть по траншее дальше. Он разговаривал с Савельевым в то время, когда из прохода в проход передалась команда:

— Выходи в тыл!

— Что такое? — недоуменно произнес Рождественский.

Савельев промолчал, потом торопливо стал запихивать в вещевой мешок все свои пожитки. Рождественский выскочил из траншеи. Метрах в ста пятидесяти от батальонного командного пункта он увидел, как группа за группой от переднего края в тыл уходили люди из расположения третьей роты.

Добежав до землянки Симонова, протискиваясь в нее узким проходом, Рождественский не заметил незнакомых офицеров в новеньком обмундировании. Он спросил у Симонова:

— Объясни мне, в чем дело? Что здесь случилось, Андрей Иванович?

— Познакомься, комиссар. Новый хозяин участка, — ответил Симонов, кивнув на незнакомого майора.