Лена напрягла слух, ожидая услышать в ответе комиссара что-нибудь сокровенное, глубоко личное. Но Рождественский заговорил о том, как человек попадает иногда в плен к своим привычкам. И как следовало бы в военной обстановке помогать советскому воину наращивать силу воли, решительно побеждая в себе всякие мелкие чувства. Лена не сдержала вздох разочарования: «Ведь победа же, победа за плечами у этих людей, — тепло думала она, — а Саша все требует еще и еще совершенствоваться». Она не сводила глаз с милого ей лица. С бледных губ Рождественского все время, пока он говорил, не сходила улыбка — так радостно было ему чувствовать себя снова с этими родными ему людьми, друзьями, боевыми товарищами.

— А мы иногда, Андрей Иванович, не замечаем интересного момента в формировании характера воина, — понизив голос, продолжал он развивать какую-то свою мысль: — Дело это, конечно, нелегкое, потому что многое у людей скрыто в глубине души. Но еще труднее это дело оттого, что вовремя не беремся мы за него. Оцениваем только поступки, уже совершенные. Да и то, надо прямо сказать, не всегда докапываемся, почему и как могло случиться то или иное. А вот если бы вовремя помочь самому человеку разобраться…

— Не всегда, Саша, на это дело доставало времени, — сказал Симонов. — Больно денечки были крутые. Приходилось жестоко требовать, не менее жестоко взыскивать. Как однажды комдив мне сделал предупреждение? «Наступит пора, будет приказ — вперед! Предупреждаю: наломаете дров, ласково исправлять ваши промахи у меня времени не хватит». Да, все же кое-что мы делали в этом смысле… как ты говоришь… Хотя и не по отношению ко всем, к сожалению.

— В помощи, Андрей Иванович, не все нуждаются, — сказал Рождественский. — Но ее следовало бы оказывать солдату и офицеру, которые еще сами не могут уяснить, что лучше, а что хуже в их поступках. Не знают этого, но ищут ответа. А ведь в сущности они ищут правильных путей к победе!.. Раз уже им противно сонно и спокойно жить в фронтовых условиях, тогда внимание, забота и них нужны им, как боевое питание. То есть как боекомплект для дальнейших активных действий против гитлеровцев. Вот об этом я и думал в долгие зимние ночи в госпитале.

— Вообще мысли у тебя хорошие, Саша, — сказал Симонов, отстраняя бутылку с водкой, в которой как будто и потребность как-то вдруг отпала. — Но ведь в большинстве случаев людей видишь, когда они в деле выверяют и закаляют свои характеры. А что верно, то верно, некоторых тогда просто не узнаешь. И думаешь-гадаешь потом — то ли круто изменился человек, то ли ты сам вовремя не заметил его. Это относится не к одному только нашему Пересыпкину. — Симонов склонился к Рождественскому еще ближе и, кивнув на Серова, сидевшего по ту сторону «буржуйки, в окружении бронебойщиков и связистов, полушепотом сказал: — Вон он, человек, чья храбрость и решительность пожертвовать собой во имя победы не поддаются никакому учету. За такими людьми приходилось приглядывать да приглядывать, чтобы они росли и не сложили свои горячие головы. А наш Петелин, к примеру сказать? Вырос-то как человек! Ну, Саша, а все-таки и скучал в госпитале немножко, а? — помолчав, снова спросил Симонов.

Глаза Рождественского сверкнули из-под русых бровей, и улыбка тотчас исчезла с его губ. Но лицо не стало сумрачным. Казалось, комиссар только что перешагнул какую-то страшную пустоту и сейчас торжествовал свою победу.

— Поверишь, Андрей, порой места не находил себе! — откровенно сказал он. — Лежишь — думаешь, сидишь или ходишь — все думаешь и думаешь. А на глазах бинты, в сознании навязчивые вопросы: смогу ли еще быть полезным когда-нибудь! И не мог я иначе, когда цель — победа над оккупантами, — все, что теперь составляет главное содержание жизни, еще не достигнута. И к тому же силы мои еще ведь не иссякли. Нелегко было бессмысленно коротать время. Чувство оторванности от вас дополнялось еще тоской по семье…

Лена при этих словах совсем опустила голову, хотя и продолжала есть, заставляя себя пережевывать черствый хлеб с тушенкой. «Ах ты, девочка!» — с досадой сочувственно подумала Магура. Она взяла Лену за подбородок, глядя ей в лицо, полушепотом спросила:

— Ты что это так? Словно растерялась. Что с тобой, Леночка?

Подумав, Лена сказала:

— Вот, я все слушаю, как они… — и смущенно кивнула на комбата и комиссара.

— А слезинка в глазу почему дрожит?

— Нет, это ничего, поверьте, — вяло улыбнулась Лена и опять кивнула на Симонова и Рождественского. — Слушаю и диву даюсь: могут же быть такие друзья!

Она говорила и слушала биение своего сердца — ей хотелось, чтобы оно не стучало так звучно — на весь вагон!

— Понимаешь, Александр Титович, если сказать откровенно, так я тоже порядком истосковался по своим ребятишкам, — тихо говорил в это время Симонов. — Пишут, что оба учатся, скучают, ожидают отца. А мне хорошо известно, что это значит, когда они затоскуют. Ребята у меня чувствительные, шустрые и любознательные. И знаешь, очень были чуткими к семейным делам. Я со своей женой никогда не ссорился, но не без того, чтобы иногда поспорить… Мальчики мои, бывало, тотчас уставятся на нас обоих ясными невинными глазенками. Перед ними, перед этими удивленными глазками, ты никак не можешь не смутиться, когда даже совесть твоя совсем чиста…

— А что, разве бывала и нечиста совесть? — спросил Рождественский и, выжидательно помолчав, добавил с лукавинкой: — Перед женой, а?

— Нет, — с необыкновенной для него горячностью сказал Симонов, — не помню случая, чтобы у нас получалось плохо. Мы вместе учились, потом в одном строительном тресте работали. Я строил школы, и она работала прорабом, — в последний год своей жизни строила больницу. Мы любили друг друга откровенно, чисто и человечно: любили один другого такими, какими мы были в жизни. Никогда не искали друг в друге каких-то сверхъестественных качеств и не понимали мы, как это другие так легко могут ставить вопрос, заслуживает ли тот или та любви? Для нас была бы дикой мысль перевлюбляться. Мы подходили друг другу, и нас вполне устраивали сложившиеся между нами взаимоотношения.

— А спорили по какому же поводу?

— Поводы для споров находились. Хотя бы по вопросам работы… В особенности такое случалось в последний год жизни Наташи. Больницу-то строить я начинал, затем этот объект ей передали. Приходилось следить за ходом ее дел с некоторым опасением.

— Как капитан следит за чужой командой, которой передали его корабль? — усмехнулся Рождественский.

— Пожалуй, — согласился Симонов и поник головой, задумался. — Она у меня была с огоньком. Побаивался я, как бы не наэкспериментировала на объекте у себя.

— Но она же инженер!.. И дело свое знала, вероятно?

— Инженер, это верно, да больше она была конторским инженером. Решилась затем пойти прорабом. Ну, и мне пришлось поглядывать в ее сторону, на ее практическую работу. Забежишь к ней на строительную площадку, — она, бывало, в порядке вежливости помалкивает. А как только вечером явится с работы, ну и начнет давать мне «духу». «Ты что же, думаешь, что жена у тебя младенец?!».

— Не терпела опеки над собой?

— Дело было, слушай, не об опеке. Ты же только что сам рассуждал о том, как важно своевременно оказать деловую помощь такому товарищу, который постоянно ищет что-нибудь новое. Моей Наташе нужна была помощь не для спокойной жизни. Нуждалась она, Саша, в пополнении практических знаний. А кто же, как не муж, должен был в первую очередь побеспокоиться за нее?

Правильно как говорит, — подумала Лена, затем, наклонившись к Магуре и кивнув на Симонова, спросила шепотом:

— А как у вас с ним? Помните, вы как-то говорили: «Он хороший»? И тогда, и теперь мне казалось и кажется, что это верно. С таким человеком всегда будешь чувствовать, какое это счастье — дружба.

— Ты его мало знаешь, — шутливо ответила Тамара Сергеевна. — Характером он больно тяжелый. И у меня натура своя — и того хуже!

— А если и так, то разве во имя любви вам обоим не стоит поработать над собой, чтобы характеры сделать помягче? — быстро сказала девушка. — Вот я бы пошла на все, только б возможно было свое счастье… — взаимное уважение сделать попрочнее. А что Андрей Иванович строгий — это пустяк. А может, это только так кажется, что он сердитый?