— Да-а… — протяжно сказала она, и суровые тени пробежали по ее продолговатому лицу. — Никто не может знать наперед, что с ним случится.

Но Лена хорошо знала, что с ней случилось: у нее затеплилась надежда на свое маленькое счастье, хотя она и не смела назвать эту надежду любовью. Смутившись, она молча склонила голову, пряча от Магуры свои большие карие глаза. А когда снова взглянула на Магуру, та увидела, как красиво было в эту минуту ее зардевшееся лицо, с невинным и почти детским выражением в глазах. Губы ее слегка подергивались, будто она с усилием сдерживала невольную улыбку. Магура некоторое время любовалась ею, но больше ничего не сказала. Такт не позволил.

А Рождественский тем временем кончил читать письма. Приподняв голову, мельком взглянул на Лену и вдруг встал и подошел к ней. Девушка тоже поднялась с нар, обходя печку, сделала несколько шагов навстречу, глядя ему прямо в голубые глаза — а глаза эти светились таким дружелюбным чувством к ней, что она невольно смутилась. То ли она неожиданно испугалась его смеющегося лица, то ли поняла истинную причину радости Рождественского, — только ее вдруг точно пошатнуло, и сердце упало.

— Получили интересное письмо? — спросила она, принуждая себя улыбнуться. Но губы ее еле шевельнулись.

Рождественский вынул из конверта фотографию и протянул ее девушке.

— Узнаете вы эту пару, Аленка? — громко и радостно спросил он ее и засмеялся открыто и душевно. — Вам привет из Ищерской.

Лене и хотелось взглянуть на карточку, и сердце замирало. «Может, Мария!». Нет, на фотографии в обнимку Настя и Яша — смешные и близкие.

— А как они узнали адрес? — повеселев, спросила она.

— А жена же прямо туда к ним… из госпиталя… Ее, оказывается, ранило в первом же бою. Легко ранило… Уже все благополучно… В Гудермесе, в армейском госпитале лежала. Теперь все хорошо…

— Да? — упавшим голосом проговорила Лена и задумалась, опустив глаза.

Но потеряла власть над собой она только на одно мгновение, — ожидала же такого момента, когда он заговорил о жене. Сколько раз решала она затушить в себе чувство к этому голубоглазому человеку… женатому человеку. Ей ли строить свое счастье на гибели счастья чужого? И вот теперь она ясно поняла, что не может жить на свете без него, что не может удовлетвориться его каким-то неясным, а порой и просто покровительственным — как она думала — отношением к ней. Стараясь скрыть боль, она вновь подняла глаза на Рождественского. На ее внезапно зарумянившихся щеках появилась незнакомая до сих пор комиссару, почти дерзкая улыбка.

— Демобилизовалась жена или куда-нибудь получила назначение? — спросила Лена.

— Нет, не демобилизовалась. Но куда назначена, — Рождественский, покачав головой, сделал небольшую паузу, — не пишет об этом.

— Н-ну, дорогие мои друзья, — послышался голос Симонова — прошу к столу. Чем богаты, тем и рады, прошу… Тамара Сергеевна, побудьте-ка за хозяйку в этом доме.

— С большим удовольствием, — согласилась Магура и принялась рассаживать новоприбывших. — И с лукавинкой к Симонову: — А водку делить — это ваша хозяйская обязанность, Андрей Иванович. Митрошин, что же у тебя на первое?

— Селедка и жареный судак, товарищ доктор. На второе — свиная тушенка. А вместо десерта — кипяток с гренками из сухарей.

— И это все? — наморщив лоб, с огорчением воскликнула Магура.

— Как все? А хлеб наш насущный? А вот это? — Симонов потряс пол-литровой бутылкой с красной головкой. — Именинники — народ сознательный, не осудят… Говорю, чем богаты, тем и рады. Присаживайся, Александр Титович.

— Я, Андрей Иванович, давно не пил, не запьянеть бы?.

— Да ведь в вагоне ни тебе мине не разорвется, ни стрельбы нет. Валяемся на нарах, а тебя покачивает с боку на бок, — чего тут бояться, если запьянеешь? Ну, подсаживайтесь-ка поближе! Такой у нас сегодня торжественный день, — подмигнул он и бросил короткий взгляд на Лену. — Мы ведь — ты помнишь, Саша, — ее совсем потеряли было. И за твое здоровье тоже!.. Да заодно выпьем и за нашу общую мечту — скорую победу над гитлеровцами!

Симонов говорил, и небольшие глаза его тепло щурились, а голос ширился, как бывало с ним, когда находился он в кругу близких ему людей, с которыми у него и жизнь, и цели общие.

А Лена смотрела на Рождественского и думала: «Я слишком долго находилась с ним вместе, а когда не была вместе, слишком много думала о нем. Эх, Саша, Саша!..».

Ей всегда хотелось так назвать его, наконец, вслух: «Саша!..», чтобы стерлась между ними разница в звании, в положении. А приходилось всегда называть тоскливо-буднично «товарищ капитан» или в лучшем случае «Александр Титович». Она вспоминала разговоры с ним, интонации его голоса, — все у него почему-то выходило рассудочно, — и никаких признаков чувства к ней. Но он-то всегда был ей близок и дорог, и не только потому, что он был для нее идеалом храброго воина, героя. Она знала и других военных, которые, как и он, тоже страстно стремились к победе и при этом были не менее храбры и самоотверженны, но ей казалось, что душевно они отличались от Рождественского, постоянно неспокойного, вдумчивого, всегда внутренне напряженного, ищущего…

В Ногайских степях, бывало, беседуя с ним, она готова была без конца слушать его. Так много он знал, так умел при помощи своего опыта и воображения раскрывать перед слушателем окружающую жизнь, явления, происходящие от непонятных на первый взгляд причин, рисовать сложные события, беспощадно обличая все уродливое. Так рассказывал он ей о лжепартизане Парфенове, так очаровал ее рассказом о душевной красоте таких людей, как майор Симонов, краснофлотец Серов, старший сержант Холод, Петелин, Бугаев и многие, многие, знакомые Лене близкие товарищи. Лена постоянно чувствовала в нем эту черту: он выступал в жизни не только воином, но и борцом за лучшего человека. К этому стремилась и она сама, потому что оба они одинаково верили в лучшее будущее человечества.

«Что же мне, ну что же делать с собой?» — с болью и отчаянием мысленно спрашивала себя Лена и не находила ответа.

— Так вот, Саша, — опять доносился до нее голос Симонова, — у Пересыпкина героизм родился от великого гнева… Это я точно могу сказать, потому что никто так не знал его, как я… И вот — нет-нет, да и вспомню о нем. И поверишь, всегда чувствую угрызения совести. Ругаю себя: почему в Никите, в этом обыкновенном человеке, не замечал я характера! Был он с виду чудаковатым солдатом, ну и только. Казалось, что ничем он не примечателен. Вот разве только тем, что выпьет лишнего, — добавил Симонов, усмехнувшись теплой усмешкой.

— Силы бы наши удвоились, научись мы видеть все, что в глубине души есть у человека, — сказал Рождественский. — И узнавать людской характер, конечно, надо бы гораздо раньше, чем будет уже совершен хороший или плохой поступок.

— Эх и верно же это, Саша! — согласился Симонов. — Бывало, поругаешь Никиту, так он с виду будто и не обидится, леший. А вот, что у него после этого оставалось на душе? Что?..

Рождественский встряхнул головой:

— Всякий солдат, конечно, прежде всего живой человек со своими думами, с болью и страхами. И все же есть у всех нас общее, главное начало: стремление к одной цели — к победе! Вот от чего и героические поступки у таких, как Пересыпкин.

— Да!.. Какие они могут чудеса творить, на первый взгляд простые, ничем не примечательные воины!

— Когда я лежал в госпитале, — тихо заговорил Рождественский, — сколько там было передумано… Времени — хоть отбавляй. Дни и ночи, все одно и то же — лежишь, размышляешь…

Симонов с бутылкой в руке встал со своего места, шагнул к Рождественскому, сел рядом с ним на ящик с боеприпасами, вытянув вперед ноги. Когда Магура подала закуску — селедку, за которой предусматривался жареный судак, полученный в замороженном виде в гудермесском продпункте, по-хозяйски требовательно спросил:

— Всем положила закуску? — Затем обнял Рождественского за плечи: — Так о чем же ты размышлял в госпитале, Саша?