Знакомый врач-гомеопат как-то объяснил Быкову: чтобы лечить не болезнь, а самого пациента, на первичный осмотр-разговор нужно не менее двух часов. Не считая анализов. А обычный участковый редко кому уделит больше пятнадцати минут. Да и то — с багажом давно устаревших знаний. Ведь чтобы угнаться за современной медициной нужны и компьютер, и доступ в Интернет, и регулярные семинары. Другое дело — семейный врач. Он может наблюдать за пациентами годами, детально разбираясь не только в их анализах, но и во всех жизненных обстоятельствах. Да и оснащение у него на уровне.
Поэтому в этой, семейной, поликлинике отчего-то сразу хотелось рассупониться и подробно рассказать, где и что тянет, стреляет, как мутит, и какой стул был на прошлой неделе, и как тебя бесит, когда соседский пес гадит посреди тротуара. Из всей здешней атмосферы явствовало, что тебя внимательно, не перебивая и не торопя, выслушают, и постараются помочь.
Договариваясь о встрече, Брылин предупредил, что он будет в поликлинике инкогнито, и чтобы Быков сказал охраннику на вахте, что идет на прием к доктору Новикову. А потом сам нашел на втором этаже кабинет с этой фамилией.
Василий так и сделал. В кабинете, оснащенном по последнему слову медицинской науки, включая компьютер, люстру Чижевского и еще какие-то приборы, его ждал высокий одутловатый мужчина. Он стоял возле окна лицом к двери и смотрел на Быкова так, точно тот был надоевшим лакеем. И пришел просить прибавки жалования.
— Вы Брылин? — спросил сыщик. -Ну.
— А я — Быков.
— Понял, — кивнул врач. — За вами не следили?
На его мясистом лице со следами увлечения народным антидепрессантом под глазами и на розовом носу явственно читалась скука. Костюм на нем был не из дешевых, но мятый, и явно недавно побывавший в чистке. Причем не очень умелой.
— Нет. А за вами что, следят?
— По-моему, да. С тех пор, как началась катавасия с той бабкой, за мной именно следят. И знаете, что еще? — глаза врача слезились, по раскрасившим их полопавшимся капиллярам можно было изучать судьбу, не хуже, чем по ладони. — Я хочу хотя бы на время уехать из города.
— Далеко?
Брылин уселся за стол и отвернулся к окну:
— Очень далеко! Где меня даже искать не подумают. Так что... Спрашивайте сейчас. Другой такой возможности у вас не будет.
— Хорошо, рассказывайте.
— А вы что, записывать не будете? Или у это... магнитофон?
Чудной этот Брылин. Нормальные люди как раз не одобряют, когда за ними записывают. Их это сковывает. А этот изо всех сил старается, чтобы сыщик чего-нибудь не упустил. Вполне, казалось бы нормальная реакция для озабоченного выявлением истины человека. Но дело в том, что обычно взволнованные или испуганные люди больше думают о том, как бы высказаться, нежели о том, каким образом их слова будут зафиксированы. Но если клиенту надо, отчего же не пойти навстречу? И Быков достал блокнот, приготовил ручку:
— Обязательно запишу все. Итак, что было с той бабусей?
— С той бабусей была травма основания черепа, — как бы предупреждая вопрос, Брылин поднял растопыренную ладонь, с чуть подрагивающими пальцами. — Да, это вряд ли несчастный случай. Старушку явно угостили ударом, кхе-хе. Тупым, как говорится, твердым и, возможно, даже тяжелым предметом. Выжить у нее не было никаких шансов. Вот она, кхе-хе, и не выжила. А говорила она... Знаете, перед нами, врачами, многие исповедуются. Все-таки, как говорится, мы последние, кого многие видят. Я всегда говорю: современный врач просто обязан быть прежде всего психологом, а уж потом... все остальное.
—А это трудно? — Быков и не думал торопить собеседника. — Трудно быть психологом?
—Не думаю. Скорее это интересно. Просто многим нашим коллегам лень этому учиться. Потому и народишко у них дохнет. Возьмите ту бабку... Она прямо-таки сопротивлялась любой помощи, пока ее не выслушают. Хотя сказать ей, в сущности, было особенно и нечего. Она была в гостях, недалеко от Шарташской, вечером семнадцатого июля две тыщи первого. Возвращаясь домой, услышала шум ссоры из окна дома номер восемнадцать. Из бабьего любопытства остановилась послушать. Там какой-то мужчина называл женщину шлюхой, и грозился убить. Еще двое мужчин его успокаивали. А женщине, похоже, это нравилось, и она подзуживала. И даже, чтобы позлить своего ухажера, выкинула в окно его сумочку. Такую черную, туго набитую борсетку. Знаете, такие сумочки мужские кожаные на ремешках? Ее хозяин заорал, что там деньги. Ну и грех попутал бабусю. Она сумку подхватила и удрала. Дома залезла: в сумочке оказались деньги и что-то еще. То ли бумаги, то ли еще чего. Деньги она, конечно, забрала, а остальное вместе с сумочкой спрятала... Кажется, в серванте. Вот, в общем, и все, — Брылин с явным облегчением перевел дух и облизнул пересохшие губы. Ему, очевидно, сильно хотелось смочить горло. И, скорее всего, отнюдь не водой.
Быков деловито записал ключевые слова из его рассказа и спросил:
— А не могла бабуся элементарно бредить?
— Нет! Сто процентов, что нет! — как бы даже испугался врач. — У нее было это... Шок, такой, как говорится. Они вначале, при таких травмах, могут даже ходить сами, не чувствуя ни боли, ничего. А потом — р-раз, и капут.
— То есть, вы уверены, что она говорила то, что было на самом деле?
— Да! То есть... Откуда я-то могу знать? Может, конечно, она что-то перепутала, или даже наврала. Я вам рассказываю, что она мне рассказала. А что было на самом деле... Понятия не имею.
— А вы пытались узнать, как обстояло на самом деле?
— Н-нет. Зачем мне это? У меня и своих заморочек хватает.
— А сколько ей было лет?
— Этой бабке? Н-ну-у... Не помню. Лет шестьдесят, семьдесят.
— А куда вы ее отвезли?
— Бабку-то?
— Да. В какую больницу?
— Ну-у... Не помню уже. Знаете, сколько мы уже народа за эти дни перевозили? Раньше-то, при прежнем начальнике горздрава был порядок, скорая всех везла в первую Городскую больницу. Это на Восьмого марта. А сейчас развели бардак. Да еще при наших-то дорогах. Пока больного с травмами или сердечным приступом довезут по нашим ухабам, он десять раз коньки отбросит. Слышали, что губернатор не разрешает давать городу асфальт?
— Это как?
— А специально! Чтобы жители на мэра злились. Губер у нас хоть и старичок совсем уже, а за власть крепенько цепляется. Не гнушаясь ничем. Вы телевизор посмотрите. Как там УТА над администрацией города издевается! Собака, как говорится, лает, хотя караван давно ушел, кхе-хе. Ну, я вроде вам все рассказал?
— А Полина Борисовна имена какие-то называла?
— Кто? Ах, эта... Нет, имен не помню.
— Ну, может, говорила, кому сообщить, что с ней несчастье?
— Нет-нет, не помню, — замотал головой Брылин. — Да и не до этого было. Надо ж было спасать жизнь человека, разве тут до фамилий! Ну, все? Я могу идти? То есть: расходимся?
— Да, пожалуй. Спасибо вам за информацию.
— Ничего, кхе-хе, Это мой долг!
Быков вышел из кабинета главврача и огляделся. В коридоре пусто, только мелькнул белый халатик над загорелыми ножками. Он пошел за ними и обнаружил еще одну лестницу. Спустившись, уперся в запертый выход во двор. Это упрощало задачу, и Василий торопливо вернулся на первый этаж, вышел через парадный вход и встал за ближайшим углом, не спуская глаз с поликлиники.
В его работе говорливый врун — находка. Да и вообще, наткнуться в самом начале расследования на явное вранье — большая удача.
Он мог допустить, что шестидесятилетняя Полина Борисовна Данилова обладала столь острым слухом, что расслышала подробности разговора на четвертом этаже. Быков готов был поверить, что она сочла необходимым уточнить, какого цвета была барсетка, и куда именно она ее спрятала в своем доме. Если бы его мучила совесть за прикарманенное чужое имущество, он бы, конечно, сообщил на последней исповеди, куда его заныкал. Если бы был в состоянии — после крепкого удара по основанию черепа.
