— Брось, я на той войне видел и поменьше его; а один, вот такой же, как он, даже капралом стал, — вступается Винченцо.

— Вот и я говорю, — подхватывает Микеле. — Рост тут вовсе ни при чем, было б желание.

Некоторое время они сидят молча, покуривая, наслаждаясь свежим ветерком, которым потянуло с долины реки, когда смерклось.

— Сейчас бы винца стаканчик, — вздыхает Джузеппе.

— Тут целая лира нужна. А где ее возьмешь? — отвечает до сих пор молчавший Марко Пьетра.

— Одного побрить — как раз лира, да вот только некого.

— Анджело, а тебе почему бы не побриться? — спрашивает Джузеппе Спина.

— Я бреюсь по воскресеньям, а нынче — пятница.

— А то — смотри; я бы тебе хорошо сделал — два раза против волоса, хватило бы до следующего воскресенья.

— Хватило бы, говоришь? — колеблется сапожник.

— Вот, клянусь. И обошлось бы дешевле, ведь и ты бы стаканчик выпил. Прямая тебе выгода.

— Выгода есть, верно. Да дело не в этом… Ну, ладно: вот тебе сейчас лира, а побреешь меня в воскресенье… По воскресеньям я надеваю все чистое, и приятно, когда ты гладко выбрит.

Приносят вина, наливают каждому по стакану, не торопясь начинают пить.

— Отличное винцо! — причмокивает Марко Пьетра, — Жаль, маловато!

Анджело пьет медленно, смакуя каждый глоток, и все глядит на балкон; и вдруг затягивает:

И словно песня сапожника — призывная серенада, в бледный вечерний сумрак вдруг отворяется балконная дверь и пронзительный женский голос подхватывает:

А когда следом появляется сама Розальба, мужчины окончательно веселеют. Анджело хлопает Микеле по плечу и говорит ему на ухо:

— Хочешь поехать в Испанию — положись на меня. Сегодня из Ларино должен приехать дон Примиано.

— Сам дон Примиано?

— Вот-вот. Мне вчера сказали об этом в Ларино; я поговорю о тебе, и он тебя возьмет; побудешь там годик, другой и со всеми долгами разделаешься. А продашь дом — Розальба твоя помрет с досады…

В этот момент издалека, со стороны долины, доносится неровный — то громкий, то еле слышный — треск мотоцикла; звук нарастает, наполняя дрожью хрупкий вечерний воздух.

Все замирают, прислушиваясь.

— Окружной комиссар едет, — раздается в тишине голос Марко.

Микеле даже встает, словно приезд — для него неожиданность; потом говорит тихо:

— Он каждую пятницу приезжает, этот окружной комиссар…

Ночь опускается звездная, полная звона кузнечиков, в домах слышатся голоса возвратившихся с поля людей.

Горячую пищу Розальба и Микеле едят, по обыкновению, в полдень. На ужин берут что-нибудь легкое, вроде салата из помидоров с хлебом; своей дочурке дают тюрю на сыром молоке от козы деда, которую тот, привязав к седлу своего осла, каждое утро приводит с собой в деревню. Розальба — дочь исконных крестьян, но деревенскую жизнь она не любит, ей всегда по душе была чистая работа и городские манеры.

В ее новом, сверкающем белизной домике пока еще пустовато, и по вечерам по нему не разливается привычный запах жареного чеснока или перца; на потолочных балках не висят связки лука, а возле печи не солится тыква. Но на кухне у Розальбы есть небольшой шкафчик, а в нем — сверкающие лаком жестяные коробки; коробки, правда, еще пустые, зато каждая со своей надписью: «соль», «перец», «кофе».

Как и всюду у деревенских, они сидят, отодвинувшись от стола, едят неторопливо, с каким-то печальным благоговением: Розальба еще не научилась сидеть за столом, по-хозяйски опершись на него локтями, наклонив вперед голову — чтобы чувствовать запах того, что ешь. Она тянется к миске точно так же, как испокон веку делали все ее предки; ее руки знают, что скупая земля родит эту пищу по крошке, а потому и по капельке нужно есть ее.

Но это не мешает Розальбе цвести и хорошеть день ото дня; и у Микеле, наблюдающего, как она жует, такое впечатление, будто каждый кусок у нее тут же, на глазах, превращается прямо в кровь — до того румяны у нее щеки, нежна и шелковиста кожа; вся она наливается, точно сентябрьская виноградная гроздь после первых ливней.

Розальба только и знает, что хорошеть да смеяться; говорит она мало, а когда говорит, слова употребляет самые что ни на есть простые, такие же ленивые и вялые, как сами ее мысли; зато смеется она заливисто, со всхлипами, от которых все ее тело колышется. А Микеле всякий раз, как жена смеется, всем своим худым маленьким тельцем чувствует, что никогда у него не хватит сил стать ее хозяином, подчинить ее.

Только сейчас Розальба не смеется. Она слушает мужа, который рассказывает ей о приезде из Ларино дона Примиано. Он говорит ей, что не прочь бы поехать в Испанию; если плата будет хорошая, они смогут заплатить все долги и купить для своей цирюльни большое зеркало, а еще — винтовое кресло, какое он видел однажды в Ларино у тамошнего дамского мастера Умберто.

— Нынче все работницы пообрезали себе косы, я научу тебя делать завивку, и можно будет заработать большие деньги… Да вот боюсь, не возьмут меня; больно уж я мал ростом, — И смиренно пожимает плечами: он, мол, и сам понимает, что неказист — и телом, будто ребенок, и лицом бледный — куда он такой годен!

— Ты маленький, а сильный, — утешает его Розальба. — Уж я-то знаю.

Микеле даже вздрагивает. Впалую грудь его наполняет радостное ощущение силы.

Он встает и направляется к балкону.

— Если бы нужно было явиться в секцию[6], они бы, наверное, объявили… Анджело обещал, что поговорит обо мне с доном Примиано.

Розальба тоже выходит на балкон; проходящие мимо женщины кланяются ей, делятся с ней новостями, но Розальба едва удостаивает их внимания, отвечая скупо и самодовольно.

Издалека вдруг слышится труба глашатая. В полутьме чей-то голос говорит:

— Будет объявление насчет Испании.

— А идти когда? — спрашивает Розальба.

— К Торретте[7] подойдет — услышим.

И, затаив дыхание, все ждут, когда глашатай подойдет к Торретте. Они хорошо знают все места, откуда выкрикиваются слова объявлений, — все эти улочки, проулки и перекрестки, с незапамятных времен слыхавшие рев глашатая, приходившего будить дома и властно подзывать мужчин к порогу, а женщин — к окнам. И теперь, как и тысячу лет назад, тянется за ним под июльскими звездами шумный, весело галдящий хвост детворы, подобной той детворе, чьи отцы и деды не раз устилали землю бедняцкими костями.

— Сарацины грабят и жгут Петаччаты; селяне, бегите, беритесь за оружье; женщины, торопитесь укрыться…

— Граф ди Сангро велит всему мужицкому и ремесленному люду собраться к замку Кастеллуччо Акваборрана, чтобы идти войною на Колу ди Камповашо…

— Во имя Святого Креста и Короля, поднимайтесь все как один; французы наступают…

— Король Джоаккино[8] идет походом на Россию; крестьяне, желающие…

— Из Ларино прибыл дон Примиано; желающие отправиться на Испанскую войну должны явиться сегодня к девяти вечера в помещение секции.

Голос глашатая, звонкий и бесстрастный, стократ усиленный эхом древних стен, быстро разносится по деревне, проникая во все закоулки, заставляя мужчин подойти к порогу, женщин — к окнам и вызывая бурное веселье детворы.

Улицы оживают; из окна в окно летят громкие голоса.

Розальба говорит мужу:

— Пора идти.

Микеле подавлен и растерян.

— Да не возьмут меня, увидишь.

— Нет, возьмут, — настаивает жена; она встает и решительным шагом проходит по комнате, упруго покачивая бедрами и высоко держа на белоснежной шее пышноволосую голову.