— А потом ты виделась с ним?
— Он приходил снова в кафе с той женщиной…
Это была последняя ночь, проведенная мною с Карлоттой.
Даже не насладившись еще раз ее телом, без сожалений, я перестал звонить и приходить к ней. Я позволял Карлотте звонить мне и ждать меня в кафе, но не каждый вечер, а лишь изредка. Карлотта неизменно приходила и пожирала меня глазами. Когда мы прощались, у нее дрожал голос.
— Я больше с ним не встречалась, — шепнула она однажды вечером.
— И напрасно, — ответил я. — Лучше бы попыталась помириться с ним.
Меня раздражало, что Карлотта жалеет (так оно, несомненно, и было) о ссоре с мужем и при этом надеется разговорами о нем привязать меня к себе. Но наша бесцветная связь не стоила того, чтобы Карлотта мучилась, а я рисковал своей свободой.
Как-то вечером я позвонил Карлотте по телефону, сказал, что приду к ней домой. Она открыла мне дверь, взволнованная, не верящая своему счастью. Я с некоторым беспокойством оглядел прихожую. Карлотта была в бархатном платье. Помнится, она была простужена и беспрестанно подносила к покрасневшему носу платок.
Я сразу почувствовал, что она все понимает. Она была нежной и печальной и отвечала на мои слова горестными взглядами. Она дала мне высказаться до конца, украдкой поглядывая на меня поверх платка, встала, подошла ко мне и прижалась грудью к моему лицу. Мне пришлось ее обнять.
— Не хочешь лечь? — негромко спросила она своим обычным голосом.
Я лег с ней в постель, и все время меня злило ее заплаканное, покрасневшее от простуды лицо. В полночь я вскочил и стал одеваться. Карлотта зажгла свет и на миг взглянула на меня. Потом потушила свет и сказала:
— Ну что ж, иди.
Смущенный, я вышел, споткнувшись о порог. В следующие дни я все боялся телефонного звонка. Но никто не звонил. Я спокойно проработал несколько недель; однажды вечером мне захотелось побывать у Карлотты, однако стыд помог мне справиться с этим желанием. И все же я знал, что, постучись я снова в дверь, в ее комнату со мной опять войдет радость. Эта уверенность никогда не оставляла меня.
Я не поддался соблазну, но на следующий день в полдень прошел мимо ее кафе. За кассой восседала незнакомая блондинка. «Должно быть, она перешла в другую смену». Но и вечером ее не было. Я подумал, что, может быть, она заболела или же помирилась с мужем. Мысль об этом не доставила мне особого удовольствия.
Но у меня подкосились ноги, когда привратница, буравя меня своими глазками, весьма нелюбезно сказала, что месяц назад ее нашли мертвой в постели. Она отравилась газом.
Васко Пратолини
Ванда
У Ванды были черные глаза с золотой искоркой и белокурые волосы. Мне никак не удавалось сказать ей, что я люблю ее; ведь я даже не знал, что ее зовут Вандой. Но вот однажды утром она первая остановилась посреди моста и подождала, пока я набрался храбрости подойти поближе.
— Послушайте, — сказала она, — ведь это просто наваждение. Целый месяц вы ходите за мной как тень. Скажите же, что вам нужно, и положим этому конец.
— Неужели вы не догадались? — воскликнул я.
В эту минуту мимо нас прошла женщина, ведя за руку маленькую девочку, которая вслух повторяла свои уроки. Девчурка была еще в полусне и сбивчиво лепетала:
— Ты будь, вы будьте — вы будь, ты будьте…
Мы оба рассмеялись, и это помогло нам преодолеть смущение.
Ванда облокотилась на парапет; я сделал то же и стал смотреть на реку. Зеленая вода Арно стояла высоко, доходя почти до окон ювелирных лавчонок на мосту.[21]
Я указал на середину реки:
— Посмотрите вон на того, в челноке.
Мне показалось это самым важным из всего, что я мог бы сказать ей.
Она ответила:
— Сразу видно, что этому человеку нечего делать. Я ему завидую.
На обоих концах моста стояли статуи Четырех времен года, спиной друг к другу.
Нам было по восемнадцать лет; я работал учеником в газете; Ванда служила продавщицей в магазине мод и зарабатывала семь лир в день; жила она с отцом и бабушкой; отец был судейским чиновником и ходил по домам с опротестованными векселями.
Целый год мы каждое утро встречались здесь, на Понте Веккьо. Ванда жила за рекой, в той стороне, куда смотрели с моста статуи Весны и Лета. Мы выпивали по чашке кофе в баре; там бывали свежие бриоши, мы покупали один и делили пополам; Ванда обмакивала свою долю в чашку и ела маленькими кусочками, высасывая кофе прежде, чем откусить бриош; она бранила меня за то, что я разом проглатывал свою половину.
Я провожал Ванду до магазина; там я немного задерживался, а она начинала прибирать витрину, чтобы еще разок улыбнуться мне. В полдень и по вечерам мы снова проходили по мосту.
Дни шли за днями, поочередно отражаясь в реке, что текла перед нашими глазами: желтая, мутная была она в январе, во время половодья, неся стволы деревьев и падаль с полей, захваченных разливом. В такие дни ювелиры подходили к окнам мастерских и поглядывали на водомер. В жаркую летнюю пору на реке выступали песчаные островки, запруда пересыхала и на ней целый день играли голые ребятишки; только под мостом вода еще струилась почти незаметно, прозрачная до самого дна. Но весной она бывала зеленая; вечерами мы останавливались на мосту, и Ванда, облокотившись на парапет и подперев лицо руками, пела, глядя на реку.
— Любимая, — говорил я, лаская ее, но Ванда не слушала меня.
— Ты любишь реку больше, чем меня, — говорил я ей в шутку.
— Глупыш, — отвечала она, смеясь.
Потом наступило лето; на парапете сидели люди, проходили веселые компании, играли на мандолине; за мостом торговали арбузами.
Шел тысяча девятьсот тридцать восьмой год; испанские республиканцы потеряли Брунете, какой-то муж убил свою жену, итальянское правительство утвердило закон о расовой дискриминации, но все эти события были далеки от нас, оставаясь лишь газетными заголовками. Для нас с Вандой имели значение лишь часы, проведенные на мосту, прогулки по бульварам, да еще ее отец, который отказывался со мной познакомиться.
— Я сумею его убедить, вот увидишь, — говорила Ванда. — Вообще-то он ничего против не имеет, вот только мы с тобой несовершеннолетние.
С каждым днем Ванда постепенно превращалась в женщину, стала выше ростом и с тех пор, как мы научились целоваться, очень изменилась. Но в ней сохранилось прежнее беспокойство, тревожная манера задавать вопросы даже о самых незначительных вещах, словно она жила в постоянном кошмаре, который время от времени усиливался, разрастался.
— Это наваждение, — повторяла она тогда, как при первой встрече. — Почему они так поздно зажигают фонари? Почему ты подстригся именно сегодня? Почему столько вечеров стоит полная луна?
Я мечтал, что мы поженимся и будем жить вместе и у нас будет детекторный радиоприемник, красивый, как игрушка. В июне я подарил Ванде пунцовую косынку, и в прохладные вечера она надевала ее на шею поверх белого платья.
— Я вовсе не хотела влюбляться. Я в первый же день тебя предупредила, чтоб ты меня оставил в покое, — повторяла она.
— Я знаю, — отвечал я, беспечно смеясь, — Когда же ты мне откроешь свой секрет? Разве тебе не кажется, что теперь я достаточно сильно люблю тебя, так что ты меня ничем напугать не можешь?
— Нет еще. — Она смотрела на меня серьезно, а я целовал ее.
Ванда становилась все бледней, все рассеянней и беспокойней.
— Ты слишком устаешь от домашних хлопот, — говорил я. — Так ты долго не выдержишь.
Однажды вечером она сказала:
— Но если ты меня так любить, почему не попробуешь поглубже заглянуть ко мне в душу? Я жду этого, чтобы открыть свой секрет.
— Я все знаю о тебе, ты как воздух, которым я дышу. Я знаю тебя, как открытую книгу, — отвечал я.
— О, глупыш, — сказала она, и в ее голосе прозвучали одновременно и любовь и скорбь, которые мне суждено было потом припомнить.