Чилия быстро подняла глаза. Тот же полный отчаяния взгляд, который я видел на рассвете, как будто застыл на ее лице. Она шевельнула губами, чтобы ответить, но не сказала ничего.

— Чилия, нехорошо следить за мужем, — сказал я шутливым ребяческим тоном, — Ты хоть завтракала, по крайней мере?

Она покачала головой. Тогда я вскочил с постели и посмотрел на часы.

— В половине четвертого отходит наш поезд. Ну-ка, Чилия, быстренько — покажемся хозяйке веселыми, — Потом, так как она не двигалась, подошел к ней и ладонями приподнял ее голову, — Послушай, — сказал я в то время, как глаза ее медленно наполнялись слезами, — это ты из-за этой ночи? Ведь я мог бы тебе соврать, сказать, что заблудился, в общем, умаслить тебя как-нибудь. И если я этого не сделал, так это потому, что не люблю сцен. Успокойся, я был один. Ведь и мне тоже, — и я почувствовал, как она вздрогнула, — и мне тоже было не слишком весело в Генуе. Однако я ведь не плачу.

С асфальтированного двора молодой парень заорал во все горло сразу всему четвертому этажу, в темные провалы окон и яркие пятна света.

— Успокойтесь, работы я не нашел.

Во дворе и на лестнице орали ребятишки, из множества освещенных окон ложились блики на перила балконов.

Среди всего этого шума, на четвертом этаже, молча и неподвижно, стояла женщина и, согнувшись, глядела вниз.

Из подъезда вышел высокий мужчина в шляпе. Во дворе его уже ждал другой, с всклокоченными рыжими волосами и рыжей нечесаной бородой; он был в куртке с накладными карманами, шея обмотана большим белым шарфом. Он пальцем показал другу куда-то вверх. Тот поднял голову и молча помахал рукой. Женщина сразу скрылась в комнате. Двое друзей вышли на улицу.

— Сколько люди едят всякой всячины! — воскликнул Рыжий. — Из всех окон несет жареным. Как подумаешь, даже страшно становится.

Они проходили мимо толстого человечка в рубашке, без пиджака, оседлавшего стул у входа в подъезд, и друг Рыжего вежливо приподнял шляпу.

— Нашел что-нибудь подходящее? — мрачно спросил он у Рыжего.

Тот остановился, взял друга за рукав.

— Послушай, Челестино, — сказал он. — Я пришел за тобой, чтобы развлечься. В одиночку у меня ничего не выходит. Уже через минуту от сигареты остается один окурок. Нервы шалят. А куда деваться, не знаю. Прихожу к тебе, чтобы повеселиться, а ты спрашиваешь, нашел ли я работу. Нет, ничего не нашел, и мне на это наплевать. Пойми же, наконец, ты мне надоел со своими вопросами. Нет, это жена тебя в такого олуха превратила. Ты уже не прежний Челестино. Теперь ты мне напоминаешь моего отца. Даже шляпу носишь, как он. Но знай — мой отец с женой пускал в ход ремень.

— Ремень пускает в ход тот, кто на свои руки не надеется, — высвободив рукав, отвечал Челестино. — Все бездельники так поступают с женами. Но при чем здесь Джина? И тебе-то что до нее?

— Мне?.. Да ничего. Просто, по-моему, ты плохо начинаешь. Слишком уж ты к ней привязался.

— Это ты-то будешь меня учить обращению с женой? Ты, которого негритянки обучали?

Рыжий поднял руку и хлопнул друга по плечу. У Челестино сузились глаза, но, увидав, что друг улыбается, он тоже просветлел.

— О женщинах можно говорить только после обеда! — воскликнул Рыжий. — Мы с тобой друзья, и к чертям жен. Эх, Челестино, Челестино, стареем мы, дружище. Ты обзавелся женой, а я — злостью. Ладно, договорились, — не будем больше ни о твоей жене, ни о том, нашел я работу или нет. Куда пойдем?

— Давай погуляем по холодку.

Уличные фонари вдоль аллеи светили тускло и слепо, отбрасывали зыбкие тени. Вечер был темный, напоенный густым запахом деревьев, и двое друзей то и дело словно ныряли из света во тьму, и вместе с ними на неровно освещенном тротуаре то возникали, то исчезали в темноте под деревьями их тени.

Рыжий зажег сигарету и курил ее долгими затяжками. Из-за угла вынырнула какая-то женщина, и Челестино вежливо помахал ей шляпой.

— Она начала год назад на складе, а теперь добралась до директора магазина, — тихо пояснил он, едва она скрылась из виду.

— Признайся честно, ты ей завидуешь? Какую карьеру сделала!

— Завидую? Да она ее не сделала, а вылежала! Я бы к такой не притронулся, даже если бы ее в бензине вымыли.

— К вымытой нет, но сам бы не отказался ее помыть, а? Нет, Челестино, это все твоя жена виновата. Раньше, когда у тебя и шляпы-то не было, ты разве так приветствовал молодых девиц? Что и говорить, не тот ты стал, Челестино, не тот.

Челестино в ответ лишь пожал плечами.

— Додумался тоже! Мыть девиц в бензине!

Навстречу им выскочила стайка ребятишек.

Челестино впился в них глазами, а они с воплями мчались за своим вожаком по аллее. Потом с разбегу плюхнулись на скамью и стали толкаться, пихаться, визжать. Один мальчишка пронзительно верещал, имитируя пулеметную очередь, другой, совсем маленький, урчал, подражая реву мотора, и, распластав руки, словно крылья, бегал вокруг скамьи и вопил:

— Налетай, налетай.

— Все причуды беременных женщин, — продолжал Рыжий, — А потом взять и поджечь ее в бензине. Уверен, что огнемет изобрела женщина. Признавайся, это тебя жена подучила.

Челестино поежился и сухо спросил:

— Ты работу получил?

Рыжий остановился, почесал голову, придерживая другой рукой фуражку, и посмотрел на друга.

— Ну и кретины мы с тобой.

— Что мы еще можем, кроме как говорить о женщинах?

— Когда-то ты и вино любил.

— Вот к нему Джина и правда ревнует. Связался бы я с Кармелой, она б ничего не сказала. Но вернись я домой выпивши, она меня живьем на костре спалит.

— Кто знает, где теперь Кармела! Тогда мы умели веселиться.

— Все девушки нас тогда подпаивали; лишь бы мы их развлекали. Вот поэтому я и женился на Джине. Мы с ней первый раз танцевали, и она мне честно сказала, что, если от кавалера пахнет вином, ей хочется дать ему пощечину.

— Она и тебе дала пощечину?

— У женщин свои причуды. Да потом их можно понять, бедняжек. Лучше иметь дело с соперницей, чем с бутылкой: ведь соперница тоже женщина.

— Истинную причину мне открыл один сводник в Массауа, — сказал Рыжий. Он остановился, вынул изо рта сигарету, — А тамошние жители в этом деле понимают. У каждого из них по многу жен. Так вот, когда мужчина возвращается домой пьяный, у него такие же блестящие глаза и такое же дурацкое выражение лица, как у самих женщин, когда они хозяйничают в постели.

Тут дело в конкуренции. Поверь мне, арабы в этом разбираются.

— А сейчас, когда она ребенка ждет, ей от одного запаха вина становится плохо.

— Ну хоть оранжад она тебе пить позволяет?

Челестино с улыбкой остановился у полуоткрытых дверей табачной лавки, откуда струился зыбкий свет, и сделал другу знак подождать его.

— Хорошо еще, что она тебе разрешает курить, — крикнул ему вдогонку Рыжий.

Он подождал немного, послушал звуки радио, доносившиеся через распахнутое окно за деревьями, потом прошел в лавку. Челестино, прислонившись к стойке, о чем-то беседовал с хозяином.

— Ты что, хочешь ему продать радиоприемник?

Челестино досадливо отмахнулся, что-то сказал хозяину, потом с улыбкой повернулся к другу.

— Не ори. Я только погляжу, что с приемником.

Они скрылись в задней комнате, а немного погодя вернулся один хозяин. Рыжий сел в углу и снова закурил.

— Это вы были в Африке?

Рыжий поднял глаза и уставился в круглую мясистую физиономию усатого лавочника. Сквозь расстегнутую рубашку была видна его волосатая грудь.

— Давно.

— А я недавно на другой войне побывал.

Только тут Рыжий заметил, что у толстяка нет руки, и в том месте, где зарубцевалась рана — обрубок уродливо утолщен.

— И получили в награду табачную лавочку?

— Получил в награду? — рявкнул толстяк. — Плачу за наем, как миленький. И от налога меня тоже никто не освобождал.

Вошел клиент. Купил тосканскую сигару и ушел.