Вор, теперь, когда его не держали, перешел от отступления к бегству, но никто этого и не заметил. Один я сверху видел, как он наконец остановился в глубине улицы у засыпанной снегом клумбы. Набрав полные пригоршни снега, он оттер залитое кровью лицо и долго прикладывал снег к голове, напоминая издали в эти минуты снежную бабу, какие лепят зимою в садах дети.

Без десяти восемь, минута в минуту, как каждое утро, Джузеппино вышел из дому, отправляясь на работу на велосипедный завод.

— Предвидится внеочередной отпуск, — весело сказал он, прощаясь с родителями.

Сразу же после его ухода из угла комнаты раздался жалобный стон. Только тогда привратник и его жена вспомнили о событии, которого ожидал весь дом. Они немного отставили диван и увидели Матильду, лежавшую на матрасике, сделанном для нее одинокой синьорой с третьего этажа. У Матильды начались родовые схватки. Она слабо стонала, ее зеленые глаза молили о помощи. Зрелище было трогательное, но произошло это не вовремя. Привратник, не трогаясь с места, растерянно смотрел на нее; жена наклонилась над Матильдой, но сразу же раздраженно отошла и вновь принялась причитать еще тоскливее, чем раньше. Она то и дело поглядывала в окно, со страхом ожидая прихода почтальона.

Денек мог бы быть хорошим, одним из тех, что с утра вселяют в людей бодрое настроение. Но известие о войне, принесенное радио рано утром, уже кружило внутри большого дома. Сквозь стеклянную дверь швейцарской было видно, что лица у людей встревоженные и печальные. Если бы не это известие, привратник вышел бы и всем объявил, что Матильда вот-вот разродится.

Уже несколько дней, как весь дом беспокоился за Матильду. Женщины и дети заходили в швейцарскую и, если не видели ее, спрашивали, где она, все ли идет хорошо и не угрожает ли ей, не дай бог, какая-нибудь опасность. Матильда была красивой, умной, казалось, что она тоже знает в лицо всех жильцов. Это была чудесная кошка, и притом всегда чистая; единственная чистая вещь в швейцарской, как говорили некоторые. Горе жены не только нагоняло на привратника тоску, но и отнимало всякое желание работать; он двигался без цели, в голове у него было пусто, он не знал, за что взяться, что говорить. Почтальон пришел около половины девятого. Жена увидела его в окно и пошла ему навстречу.

— У меня полная сумка повесток о мобилизации.

Она растерянно смотрела на него, не решаясь спросить. Но почтальон, словно невзначай, сам сказал ей, передавая пачку газет и писем:

— Там, кажется, повестка и вашему сыну.

Когда она возвратилась в комнату, муж стоял возле Матильды, которая принялась мяукать более громко.

— Надо как-то помочь Матильде. Она мучается, как человек.

— Да, да, я ей сейчас помогу: вышвырну ее на улицу.

И она разбросала почту по столу. Среди писем и газет ярко выделялись десятки голубых повесток.

— Джузеппино тоже прислали повестку, — сказала она. — Я это предчувствовала, я была уверена, что не ошибусь. — Она начала шарить в груде писем.

Джузеппино должен был уехать завтра.

Это была усталая, бедная женщина, неприятности у нее сразу же вызывали жестокую головную боль. Она заперлась в комнате, но вскоре опять вышла, чтобы приготовить кофе. Голова у нее была обвязана платком, она тихо стонала, но ни минуты не стояла на месте.

Около семи часов вечера Матильда разрешилась. Начало смеркаться, и задолго до того принесли приказ о затемнении. Привратник целый день противился требованиям жены выбросить на улицу Матильду.

Жена из комнаты, лежа на постели, умоляла его сделать это: она не могла больше слышать ее мяуканья.

— Выкинь ее вон, говорю я тебе, или я что-нибудь разобью о твою голову.

Но у нее не было сил, и ее вялые угрозы не производили действия на мужа. Наконец радостное событие свершилось, и привратник увидел у своих ног пять задиристых, мяучащих, дрожащих крошечных чудовищ. Матильда дотащилась до двери, вышла во двор и в тот день больше не возвращалась. Оставалось немного молока, и привратник дал его голодным малышам. Потом он подумал, что надо было бы сказать жильцам. Жена уже давно составила список; он начал звонить к Массаретти — они первыми изъявили желание взять одного котенка.

— Кошку? Теперь? Да что я буду с ней делать? Где я ее буду держать? Мы уезжаем в деревню. А потом, как я ее повезу…

Это был голос синьоры, против обыкновения раздраженной и нелюбезной. У Бартоли с ним говорили еще более сухо. К телефону подошел муж — бухгалтер. У него тоже призвали сына, который должен был уехать той же ночью.

— Нашли время говорить о кошках, — сказал он.

Его младшему сыну хотелось котенка; привратник слышал, как он кричал и плакал, но отец, судя по звуку, дал ему затрещину и повесил трубку.

Все ответы походили один на другой: отъезд, затемнение, продовольственные карточки, всевозможные неожиданно обрушившиеся неприятности — одним словом, война. Некоторые решили, что он над ними смеется, и рассердились, угрожая спуститься и как следует проучить его. Добрая одинокая синьора с третьего этажа, которая приготовила для Матильды матрасик, была очень взволнована.

— Может быть, я не смогу прокормить его, а кроме того, ведь теперь мне не придется больше страдать от одиночества. Разве сейчас кто-нибудь может чувствовать себя одиноким и несчастным?

Он убедился, что ему не удастся пристроить ни одного котенка.

Он открыл дверь в комнату, чтобы посоветоваться с женой. Двое или трое котят побежали за ним, и вскоре один из них вскарабкался к ней на постель. Жену еще мучила дикая головная боль, с самого утра она ничего не ела, и ей не было никакого дела до котят и Матильды. Выходя из комнаты и стараясь вытолкнуть ногами котят, привратник услышал, как жена ему вслед сказала:

— Лучше, если ты сразу их убьешь, сейчас это ничего не стоит сделать.

Здесь он подумал, что убивать только что родившихся котят — обычное дело: также и его отец не раз топил потомство их кошки. Он принялся приготавливать что-нибудь поесть и, думая об этом, все больше приходил к мысли, что утопить котят — единственный выход.

Незадолго до часа, когда пора было уже запирать парадное, он вспомнил, что надо выполнить это последнее, оставшееся неисполненным в этот день дело; взял котят, завернул их в фартук и вышел на улицу, к канализационному люку. Проволочным крючком он открыл его и услышал внизу плеск воды. Дело было минутное, но у него дрожали руки. Он выпустил край фартука, и котята вывалились на землю и разбежались во все стороны. Но потом сами вернулись обратно и принялись играть у него под ногами; некоторые боязливо обнюхивали край зияющего люка.

— Как в вас много жизни, — сказал он, улыбнувшись, — а ведь вы успели выпить всего лишь несколько капель молока.

Потом он решился и по два зараз сбросил их в люк. Вернувшись, он с шумом захлопнул за собой дверь парадного. С зажженной свечой в руке он вошел в комнату и улегся в постель рядом с женой.

Хоронить булочника Эджисто, по прозвищу Тесные ботинки, пришли все. Просто не верилось, что этот гигант, в полном расцвете сил, да еще в селении, славящемся долголетием жителей, где смерть раньше восьмидесяти лет считается преждевременной, чуть ли не предательством, ушел от нас так неожиданно.

Возвращаясь с кладбища, вес вспоминали, какой это был честный человек, неизменно веселый, неустанный труженик, безупречный отец семейства. Стоило закрыть глаза, каждый видел его в тесной пекарне, обнаженным по пояс, в одних лишь брюках и башмаках на деревянной подошве, с могучими бицепсами, на которых играл отблеск пылающего в печи огня. Чуть свет он был уже за работой и со всяким, кто проходил мимо, обменивался самым сердечным приветствием. Эджисто делал все сам: сам ставил опару, сам замешивал тесто, сам пек хлеб и сам его продавал. Только около десяти в пекарню спускалась помочь ему жена. Тогда Эджисто ненадолго отходил от стола и шел на кухню съесть лепешку, сдобренную каперсами и кильками, и выпить литр вина с собственного виноградника.