— Видишь эту тропинку между виноградниками? — продолжала между тем девочка. — Спускайся по ней, тебя никто не увидит. Потом перейди мостик, только поскорее, он весь на виду. Потом ты попадешь в лес. Под толстым дубом есть яма, там ты найдешь еду. А сегодня ночью по лесу пройдет девушка, зовут ее Сузанна, она связная. Она тебя отведет к своим. Ну, иди, партизан, иди скорее!

Том начал спускаться по тропинке между виноградниками, почти не чувствуя боли в ноге. За мостиком начинался густой темный лес. С такой плотной зеленью, что лучи солнца не могли пробиться сквозь нее. И чем громче становился гул моторов, доносившийся из деревни, тем гуще и темнее казался Тому лес.

«Если я докину огрызок яблока до ручья, значит, спасусь», — подумал Том.

Девочка с косичками, все еще стоявшая на брошенном поле, видела, как Том миновал мостик, прячась за низким деревянным парапетом. Потом возле камышей в прозрачную воду ручья упал огрызок яблока, подняв фонтанчик брызг. Девочка хлопнула в ладоши и скрылась.

Энрико Ней, служащему, посчастливилось провести ночь с очаровательной синьорой. Рано, чуть ли не на рассвете, выйдя из дома, он разом окунулся в весеннее утро, наполненное такими яркими красками, такой бодрящей свежестью, что ему показалось, будто он шагает под музыку.

Надо сказать, что своим приключением Энрико Ней был обязан только удаче и обстоятельствам. Сперва вечеринка, устроенная друзьями, потом мимолетное и все же достаточно заметное расположение синьоры, женщины несвободной и обычно не позволявшей себе ничего такого, затем разговор, в котором он, вопреки обыкновению, чувствовал себя, как рыба в воде, приподнятое настроение, вызванное легким опьянением обоих, которое, возможно, было вполне натуральным, а может быть, и несколько наигранным, и, наконец, когда все стали расходиться, небольшая уловка с его стороны, затея, в которой она даже слегка подыграла ему, — все это вместе, а вовсе не личное обаяние Энрико Ней, или, если хотите, именно его более чем скромная, даже бесцветная внешность, делавшая из него спутника незаметного и ни к чему не обязывающего, определило неожиданный исход этой ночи. Он превосходно сознавал это, а врожденная скромность заставляла его еще больше ценить свое счастье. Он знал также, что этот эпизод не будет иметь продолжения, но не жалел об этом, ибо длительная связь породила бы проблемы слишком обременительные для его привычного образа жизни. Прелесть этого приключения как раз и заключалась в том, что оно началось и кончилось в течение одной ночи. Таким образом, в это утро Энрико Ней мог считать себя человеком, получившим все, чего только мог пожелать от жизни.

Дом синьоры стоял на холме. Ней спускался по благоухающей зеленой вилле. Было еще очень рано, гораздо раньше того часа, когда он обычно выходил на службу. Опасаясь, как бы он не попался на глаза прислуге, синьора выпроводила его чем свет. Он не спал всю ночь, но это не тяготило его, наоборот, словно наполняло какой-то неестественной ясностью и приводило в возбуждение не чувства, нет, но больше всего рассудок. Ему казалось, что он должен как-то овладеть, насладиться всем — и дуновением ветра, и жужжанием насекомых, и ароматом деревьев, что, смакуя красоту, нельзя быть умеренным.

Впрочем, сначала он чувствовал себя иначе. Ней был человеком методичным, и то, что ему пришлось встать в чужом доме, одеться наспех, выйти небритым, вызывало у него такое ощущение, будто все его привычки нарушились. Была секунда, когда он даже подумал, не заскочить ли перед службой домой, чтобы побриться и привести себя в порядок, тем более что времени оставалось достаточно. Однако Ней тотчас же отогнал эту мысль и даже постарался убедить себя, что уже поздно, потому что вдруг испугался, как бы вид его жилища и повторение обыденных действий не развеяли атмосферы необычайности и богатства, окружавшей его в эту минуту.

И в надежде сберечь как можно больше из наследства этой ночи, он решил; пусть весь день продолжает свое течение по этой плавной жизнерадостной кривой. Память, секунда за секундой терпеливо воссоздавая пережитые часы, открывала перед ним бесконечные возможности вновь пережить свое счастье. Так, мысленно блуждая в прошлом, Энрико Ней неторопливо шагал к конечной остановке трамвая.

Трамвай ожидал часа отправления. Он был почти пуст. Вожатый и кондуктор стояли на улице и курили. Насвистывая, Ней взбежал по ступенькам, так что полы его пальто разлетелись в разные стороны, и сел, довольно развязно развалившись на скамейке, затем спохватился и принял более благопристойную позу, довольный тем, что вовремя сумел одернуть себя, и нимало не огорченный тем, что ему показалось совершенно естественным столь вольное поведение.

Этот район, вообще не слишком населенный, по утрам и вовсе казался безлюдным. В трамвае сидела лишь пожилая крестьянка, двое беседовавших между собой рабочих и он, довольный человек. Славные люди трудового утра. Они вызывали у него искреннюю симпатию. А он, Энрико Ней, был для них таинственным синьором, таинственным и довольным, которого никогда не видели в этом трамвае в этот час. Глядя на него, они, может быть, спрашивали себя: откуда он тут появился? Но он не выдавал себя ни единым взглядом. Он смотрел на глицинии. Он был просто человеком, который глядит на глицинии, как человек, умеющий глядеть на глицинии. И он, Энрико Ней, прекрасно сознавал это. Он был пассажиром, который платит кондуктору за билет, и между ним и кондуктором были самые лучшие отношения, какие только могут быть между кондуктором и пассажиром. Лучших отношений быть не могло. Трамвай спускался к реке. Жизнь была прекрасна.

В центре Энрико Ней вылез из трамвая и вошел в кафе. Не в то, куда заходил обычно, а совсем в незнакомое, сплошь украшенное мозаикой. Оно только что открылось. Кассирши еще не было на месте. Бармен заряжал кофейный автомат. Ней уверенным шагом хозяина прошел до середины зала, остановился у стойки, заказал кофе, окинул взглядом витрину, выбрал себе бисквит и надкусил его сперва с жадностью, потом с чувством человека, у которого после бурной ночи нехорошо во рту.

На стойке лежала развернутая газета. Ней заглянул в нее. Сегодня утром он не купил газеты, а ведь, к слову сказать, это всегда было первым, что он делал, выйдя из дому. У него уже вошло в привычку прочитывать газету от доски до доски. Он читал все, вплоть до самых мелких заметок, и не было страницы, которую бы он пропустил. Но сегодня, пробегая глазами заголовки, он даже не понимал, о чем они. Он не мог читать. Кто его знает отчего, то ли под влиянием горячего кофе и еды, то ли оттого, что притупилось чувство, вызванное утренним воздухом, но его вдруг захлестнула волна ощущений, испытанных им ночью. Он закрыл глаза, поднял голову и улыбнулся.

Решив, что блаженное выражение на лице посетителя вызвано заметкой, помещенной в спортивном разделе, бармен сказал:

— А, я вижу, вы тоже довольны, что Боккадассе опять играет в воскресенье, — и указал на заголовок, возвещавший о выздоровлении полусреднего.

Ней пробежал заметку, прочитал ее еще раз, хотел было воскликнуть: «Да какой там Боккадассе, какой там Боккадассе, дорогой мой!», но вместо этого пробормотал только:

— А! да… да…

И, не желая, чтобы разговор о предстоящем матче полностью овладел его чувствами, повернулся к кассе, за которой уже появилась молоденькая кассирша с разочарованным выражением лица.

— Итак, — доверительно сказал Ней, — с меня за кофе и бисквит.

Кассирша зевнула.

— Досматриваете утренние сны? — сказал Ней.

Кассирша без улыбки кивнула головой.

— Так, так! Ночью, значит, не до сна было, а? — проговорил Ней с видом сообщника. Потом подумал секунду и, рассудив, что перед ним человек, способный его понять, добавил:

— Я еще тоже глаз не сомкнул.

После этого, загадочный и скромный, он замолчал, расплатился, попрощался со всеми, вышел и направился в парикмахерскую.

— Здравствуйте, синьор, садитесь, пожалуйста, синьор, — сказал парикмахер профессиональным фальцетом, который для Ней прозвучал так, словно ему подмигнули.