Что случилось? Парад остановился, и горбатенький офицер, спрыгнув с машины, побежал вдоль колонны, выкрикивая какие-то мудреные приказания, звучавшие как будто на иностранном языке. плохо скрываемым беспокойством военные засуетились вокруг своих механизмов.

Теперь минареты из тумана или пыли — несомненно, результат деятельности реакторов атомных машин — нависли высоко в небе над толпой; правильность их очертаний была поистине устрашающей. Из подвала выскочила еще одна стайка крыс и, словно обезумев, кинулась прочь. Но почему же эти высоченные зловещие столбы не шевелились от ветра, яростно трепавшего флаги?

Хотя и охваченная тревогой, толпа еще молчала. Вдруг прямо напротив меня резко распахнулось окно, и и нем появилась молодая растрепанная женщина. Увиден перед собой колонны из плотного тумана и соединяющие их воздушные мосты, она на секунду застыла, словно зачарованная непонятным зрелищем. Потом в испуге запустила руки в волосы, и из груди у нее вырвался отчаянный крик:

— Пресвятая мадонна! Ох, мадонна!

Что это был за голос! Пытаясь держать себя в руках, я подался назад. Последнее, что я увидел, были военные, лихорадочно хлопотавшие вокруг своих машин, словно вышедших из повиновения (позднее я понял, что, как ни были бледны и неказисты эти парни, они тоже оказались настоящими солдатами). Успею ли я? Сперва я двигался быстрым шагом, стараясь, чтобы никто не заметил моего бегства, потом пустился во весь дух, все скорее и скорее, пока мне не удалось выбраться из давки и не свернуть в боковую улицу.

У себя за спиной я слышал гул толпы, наконец осознавшей грозивший ей ужас. Началась паника. Пробежав метров триста, я решился обернуться и посмотреть назад: поднимавшиеся высоко в небо над огромной черной толпой обезумевших от страха и давящих друг друга людей, ищущих спасения в бегстве, призрачные красноватые столбы теперь качались, а мосты между ними медленно изгибались и корчились, будто в каком-то последнем отчаянном усилии. Их конвульсивные движения, постепенно ускоряясь, вскоре достигли бешеной быстроты. И тогда по улицам меж домов прокатился леденящий душу ужасный вопль.

Что произошло потом, вы все знаете.

Ранним мартовским утром, после целого дня тряски в поезде, Джузеппе Корте прибыл в город, где находилась знаменитая клиника. Температура у него была слегка повышена, но, несмотря на это, он проделал путь от вокзала до больницы пешком, сам неся свой чемоданчик.

Хотя у Джузеппе Корте была совсем легкая форма заболевания, причем в самой начальной стадии, ему посоветовали обратиться именно в эту пользующуюся широкой известностью клинику, где лечили только его болезнь; это внушало уверенность, что врачи там самые компетентные, а оборудование — наиболее рациональное и эффективное.

Когда Джузеппе Корте издали увидел клинику, он сразу же узнал ее по фотографии, как-то случайно попавшейся ему на глаза в рекламном проспекте — она произвела на него прекрасное впечатление. Это было белое семиэтажное здание с чередующимися выступами и нишами, что придавало ему некоторое сходство с гостиницей. Со всех сторон больницу окружали высокие деревья.

После общего медицинского осмотра, в ожидании более тщательного обследовании, Джузеппе Корте поместили в палату на седьмом — самом верхнем — этаже. Комната была веселая и сверкала чистотой — мебель светлая, занавески белоснежные, деревянные кресла обиты яркой, пестрой тканью. Из окна открывался широкий вид на один из самых красивых кварталов города. Все здесь дышало спокойствием, гостеприимством и вселяло надежду.

Джузеппе Корте сразу же улегся в постель и, включив лампочку над изголовьем, начал читать книгу, которую захватил с собой. Немного спустя в палату вошла сестра и спросила, не нужно ли ему чего-нибудь.

Джузеппе Корте ничего не было нужно, но он охотно принялся болтать с девушкой, расспрашивая ее о больнице. Так он узнал об одной странной особенности этой клиники. Пациентов здесь распределяли по этажам в зависимости от того, насколько тяжело они были больны. Седьмой, верхний этаж был для самых легких. Шестой предназначался для больных, не то чтобы тяжелых, но все же внушающих некоторые опасения. На пятом лечили уже тех, с кем дело обстояло серьезнее, и так далее от этажа к этажу. На втором лежали совсем тяжело больные. На первом — те, для которых уже не оставалось никакой надежды.

Эта своеобразная система не только весьма облегчала обслуживание, но и исключала возможность того, что какого нибудь легкого больного могло бы взволновать соседство агонизирующего, и позволяла создать на каждом этаже однородную обстановку. С другой стороны, такой порядок давал возможность правильно распределять лечение и уход.

В результате создалась своего рода иерархия — больные были разделены на семь обособленных категорий в зависимости от серьезности заболевания. Каждый этаж был словно самостоятельный мирок с собственными правилами и традициями. И так как каждое отделение возглавлял свой врач, это порождало хотя незначительные, но вполне определенные различия в методах лечения; однако общее руководство осуществлял директор, направлявший всю работу института по единому руслу.

Когда сестра ушла, Джузеппе Корте, поскольку ему казалось, что жара у него больше нет, встал и, сделав несколько шагов по комнате, выглянул в окно — не для того, чтобы полюбоваться панорамой незнакомого города, а в надежде разглядеть сквозь стекла других больных в палатах нижних этажей. Ниши и выступы по фасаду давали такую возможность. Джузеппе Корте сосредоточил внимание на окнах первого этажа, но они были далеко внизу, просматривались только сбоку, и взгляду его не открылось ничего интересного. Большинство из них было плотно закрыто опущенными серыми жалюзи.

Здесь Корте заметил, что из окна соседней палаты высунулся какой-то мужчина. Они долго глядели друг на друга со все возрастающей симпатией, но ни тот, ни другой не решался заговорить. Наконец Джузеппе Корте собрался с духом и спросил:

— Вы тоже тут недавно?

— Увы, нет, — ответил мужчина, — я здесь уже два месяца… — Немного помолчав, он, не зная, как продолжить разговор, добавил: — Я высматривал внизу своего брата.

— Вашего брата?

— Да, — сказал незнакомец. — Мы с ним легли в больницу вместе — случай поистине довольно редкий, но его состояние все время ухудшалось, и, подумайте только, он сейчас уже на четвертом.

— Что значит — на четвертом?

— На четвертом этаже, — пояснил тот с таким выражением сострадания и ужаса, что Джузеппе Корте чуть ли не похолодел от страха.

— А разве на четвертом этаже такие тяжелые больные? — осторожно спросил он.

— О, бог мой, — проговорил мужчина, медленно качая головой, — они там, конечно, еще не безнадежные, по попасть туда, во всяком случае, мало радости.

— В таком случае, — вновь задал вопрос Корте с той шутливой непринужденностью, с какой мы говорим о печальных вещах, лично нас не касающихся, — в таком случае, если на четвертом лежат столь тяжелые больные, кого же тогда кладут на первый?

— Ох, на первом совсем умирающие. Врачам там уже нечего делать. Там работа для одного священника. И разумеется…

— Но ведь на первом этаже очень мало больных, — перебил Джузеппе Корте, словно ему не терпелось получить подтверждение, — почти все палаты закрыты.

— Сейчас действительно мало, но утром было порядочно, ответил с едва заметной улыбкой незнакомец. Там, где на окнах опущены жалюзи, кто-то совсем недавно умер. Вы же видите, что на других этажах все жалюзи подняты? Но вы меня извините, — добавил он, медленно отходя от окна, — кажется, становится прохладно. Я лягу в постель. Желаю вам всего наилучшего…

Мужчина исчез, окно с силой захлопнулось, потом в соседней палате зажегся свет. А Джузеппе Корте все еще неподвижно стоял у окна, пристально глядя на опущенные жалюзи первого этажа. Он смотрел не отрываясь, с болезненным любопытством, стараясь представить себе мрачные тайны этого ужасного первого этажа, куда больных ссылают умирать, и от мысли о том, что он так далек от этого, он ощутил прилив бодрости. Между тем на город спустились вечерние тени. Одно за другим загорались сотни окон огромной больницы — издали можно было принять ее за празднично освещенный дворец. Только на первом этаже — там, далеко, в самом низу, несколько десятков окон оставались слепыми и темными.