— Ради этого я не пошевелил бы и пальцем.

Но Баба не слушал меня. Он закрыл глаза.

— Баба, — спросил я его, — ты правда не веришь в бога?

— А чего ради я должен верить в него? Я считаю религию вздором.

— Но как ты тогда объяснишь, что один живет, а другой…

— Медицина и биология давным-давно ответили на твой вопрос. А также химия. Ты живешь потому, что существуют определенные материальные условия. Потом материя преобразуется, и ты перестаешь жить.

— И все это тебя не ужасает?

— Нисколько. Почему бы мне ужасаться?

Его позвали домой. Баба ушел, шаркая ногами, оставив меня наедине с фьяской. Я бродил в чахлой тени олив. Огромная тяжесть сдавила мне грудь. Я лег на спину. Мне казалось, что лежа мне будет не так тяжело. Я всегда поступал так, испытывая физическую боль. Мне было не только тяжело, но и больно. Я закрыл глаза. Я говорил сам с собой. Каждое слово отдавалось внутри меня мучительной болью. «Боже мой! Боже мой!» — восклицал я. Если бы я мог заплакать. Если бы я мог заснуть.

Я повернулся и увидел лицо склонившегося надо мной Баба.

— Тебе плохо? — спрашивал он.

Я ответил, что нет. Я встал и сказал ему, что решил идти в партизаны.

— Пошли домой, — сказал Баба. — Забирай фьяску, и идем. Мне прислали колбасы для партизан. Ночью я ее переправлю. А что, если нам начать эту колбасу? Ведь теперь ты тоже партизан.

Мы начали колбасу. Мы ели, пили и курили. «Вот это — жизнь! — думал я. — Поел, выпил, покурил, а ночью ушел к партизанам!» Раз десять я спрашивал у Баба, кто будет моим проводником и какой дорогою мы пойдем. Мы шутили, и я дошел до того, что хлопал его по плечу.

— Скоро придет и мой черед, — заявил Баба. — Я написал в Пизу, чтобы мне прислали замену. Не дождусь, когда тоже смогу уйти в партизаны.

— Но ты же не можешь ходить.

— Я? Не беспокойся, я ни от кого не отстану.

— Брось, Баба.

— Увидишь.

Я не ушел в партизаны. Я уехал в Рим вместе с сестрой. Мы поселились в родительском доме, и меня никто не потревожил.

Я снова увидел Баба месяца через два после освобождения. Я вернулся повидать родителей, которые тоже склонялись к мысли о переезде в столицу.

Баба я встретил на площади.

— Здравствуй, — сказал я.

— О! Привет; — откликнулся Баба.

Мы пожали друг другу руки.

— Как жизнь? — спросил я его. Баба был теперь властью.

— Худо, — ответил он. — Хлопот полон рот. Работаю с утра до ночи, и все идет не так, как надо бы. Раньше было лучше, — закончил он.

На него уже навалилось три-четыре человека.

— Привет, Баба! — сказал я.

— Подожди меня, — попросил он.

Я отошел в сторону. Те говорили, а Баба слушал, по обыкновению уставившись в землю. Потом он принялся что-то им спокойно растолковывать. Они перебивали его, пререкались друг с другом, размахивали руками. Баба вышел из себя и тоже замахал руками. Наконец, он как-то отделался от этих бесноватых.

— И вот так с утра до ночи, — пожаловался он мне. — Один хочет быть правым, а другой не желает оставаться виноватым. — Он с жаром принялся излагать мне суть спора, вдаваясь в мельчайшие подробности. Когда он кончил, мы оба замолчали. Часы на площади пробили шесть.

— Поздно уже, — заметил Баба. — Мне пора идти.

— Я немного провожу тебя.

Мы дошли до городских ворот, не сказав друг другу ни слова. Там нам надо бы было расстаться, потому что у меня тоже не было времени; но я сказал:

— Ладно, провожу тебя до дома. А назад вернусь долиной.

Уже смеркалось.

— Сейчас плохо видно, — предупредил меня Баба. — А по такой дороге…

— Не беспокойся, — ответил я. — Дорогу я знаю. Сколько раз по ней я ходил к тебе…

Мы опять молчали до самого его дома. У ворот мы остановились.

— Может, зайдешь? — предложил Баба.

На кухне сестра Баба стряпала ужин.

— Еще не готово? — спросил он, войдя. — В восемь мне надо опять быть в городе.

— Ты же не предупредил меня, — заворчала она. — Как я могла угадать? Через двадцать минут все будет готово.

Баба прошел в свою комнату. Я последовал за ним.

Я уселся на кровать, а он остался стоять.

— Самое время выкурить сигарету, — сказал Баба. Я протянул ему пачку, — Что ты делаешь теперь? — спросил он меня.

— Ничего, — ответил я.

— Долго пробудешь здесь?

Нет. Завтра я уезжаю.

— Раньше, — начал Баба, — я думал, что ты будешь работать здесь учителем. Мы рассчитывали на тебя. Особенно в работе по пропаганде… У нас совсем нет интеллигенции.

— Я же не коммунист, Баба.

— Кто знает, может со временем… — возразил он.

— Неужели вам так хочется, чтобы в партию вступил тот, кто в трудную минуту дезертировал?

Баба пожал плечами.

— Мы только-только начинаем, — сказал он. — И ты, если бы ты захотел, мог бы многое сделать… Думаю, что, живи ты жизнью партии, ты стал бы хорошим коммунистом.

— Я никогда не стал бы хорошим коммунистом. Не стоит и пробовать — я бы опять дезертировал. Видишь ли… — Но я не закончил. — Который час?

— Двадцать пять минут восьмого, — ответил Баба.

— В провинции мы привыкли ужинать рано. Мне надо идти.

Но я продолжал сидеть. Прошло еще пять минут. Наконец, я поднялся.

— Мне надо идти, — повторил я. — Пока, Баба.

— Пока, — сказал он.

Он проводил меня до двери. Когда я спускался, Баба сказал:

— Осторожно, там сломана ступенька.

— Не беспокойся, — ответил я. — Мне знакома ваша лестница.

Спустившись вниз, я еще раз обернулся.

— Я еще должен вернуть тебе брошюру.

— Вернешь, когда сможешь, — ответил Баба.

С тех пор я ни разу не бывал в этом городе. Я не видел больше ни Баба, ни других товарищей, и я так и не вернул в партийную библиотеку «Научный социализм и исторический материализм» Фридриха Энгельса.

Во сне ему казалось, что какая-то тварь вроде скорпиона или рака больно вцепилась ему в бедро. Он проснулся. Солнце стояло высоко, и в первую минуту Том был ослеплен его сиянием. Куда бы он ни смотрел, перед его глазами мелькала мозаика, составленная из осколков неба, блестевшего между ветвями сосен. Потом он узнал место, где, смертельно усталый и измученный невыносимой болью в раненой ноге, свалился на землю, поняв, что в такой темноте ему не найти дороги, по которой ушли товарищи. Он тотчас же взглянул на свою ногу. Повязка присохла к ране, на этом месте проступало жесткое, почти черное пятно, нога вся распухла.

А ведь дело-то казалось пустяковым. Когда во время боя пуля чиркнула ему по бедру, он даже не обратил на это внимание. Ошибку он сделал позднее, когда, отступай с товарищами из лесу, сказал: «Нет, нет, я прекрасно дойду сам». Но ведь ему тогда на самом деле казалось, что он только слегка прихрамывал. Потом между деревьями прострекотала автоматная очередь, партизаны мгновенно рассеялись, а он остался позади. Кричать он не мог, поэтому начал блуждать наудачу, пока не настала ночь. Тогда он бросился на сухую хвою, устилавшую землю, и проспал бог знает сколько времени. Теперь уже белый день на дворе. Его немного лихорадило. И он совершенно не знал, где находится.

Он поднялся. Закинул за плечи карабин и немного постоял, опираясь на толстую ветку орешника, которая со Вчерашнего дня служила ему костылем. В какую сторону идти, он не знал. Вокруг стоял лес, и за ним ничего не было видно. На склоне горы выделялась серая скала. Том с трудом вскарабкался на нее. Перед ним открылась долина. В самой ее середине, прикрытая неподвижным куполом неба, виднелась деревушка, примостившаяся на вершине холма в окружении тощих виноградников, ступенями спускавшихся по склонам. Пыльная проселочная дорога, извиваясь, сбегала вниз. Все было неподвижно и безмолвно. Ни около домов, ни в поле — ни единого человека. Ни единой птицы в небе. Пустая дорога, бегущая по солнцепеку, будто ее проложили специально для ящериц. Никаких следов врага, словно и не было тут вчера сражения.