До того как войти в лагерь, я, порядка ради, еще раз попросил Джино разъяснить, что же мне надо говорить Марио. Но Джино сказал, что это не важно. И действительно, когда нас привели к Марио, мне не пришлось даже рта открыть. Тогда я вышел из хижины. Ноги тонули в грязи. Мимо меня ходили партизаны, грязные, заросшие и плохо экипированные. «Боевой отряд», о котором в Помаранче рассказывал Кавачокки, состоял из двадцати людей, шести ружей и двух автоматов. Надо полагать, что в то время, когда его видел Кавачокки, — а это было в начале зимы, — в отряде было еще меньше и людей и оружия.

Мне захотелось немного отойти от лагеря. Я уселся на скале, с которой открывался широкий вид. Был полдень. Кругом, насколько хватал глаз, тянулся лес. Вдруг меня охватил страх, безумный страх. (Слишком яркий свет иногда страшнее темноты.)

Я добежал до хижины и забился в самый темный угол. Джино, перестав скрытничать, рассказывал о своих деяниях, смертных муках и чудесах. Иными словами о России, Франции, каторге и ссылке. Когда мы поели, я разыскал проводника. Мы шли без остановок и, хотя было рискованно выходить из леса до наступления ночи, к четырем часам дня оказались на том самом открытом месте, где нас застал рассвет.

Баба посоветовал мне держаться поосторожнее. Поэтому я перестал показываться в городе и даже дома старался бывать как можно меньше. Ночевал я у знакомого крестьянина.

Однажды днем меня позвали: сказали, что у меня гости. Я нашел в кабинете Баба, Васко и Пьеро. Все трое стояли с шапками в руках, и вид у них был несколько растерянный.

Я предложил им присесть.

— Чему обязан такой честью? — спросил я только для того, чтобы сломать лед.

— Ничему, — ответил Баба. — Мы пришли… проведать тебя.

— Вот и чудесно. Просто замечательно. Я очень рад.

Им стало еще неудобнее. Пьеро вытащил коробку с табаком и папиросной бумагой.

— Погоди, у меня есть сигареты, — сказал я.

Я бегом взлетел по лестнице, вытащил ящик и вытряхнул из него все содержимое. Потом я попытался задвинуть его; ящик не поддавался, тогда я оставил его открытым и помчался назад. На площадке меня пыталась остановить мама.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросила она.

— Нет, — бросил я.

Они разговаривали, но, увидев меня, сразу же замолчали. Я угостил их сигаретами. Пьеро отказался: для него мои сигареты были слишком слабыми. Он свернул сигарету из своего табака — темного, почти черного, и, конечно, крепчайшего.

Я курил, глубоко затягиваясь. У меня сильно билось сердце. Я заметил, что взгляд Баба остановился на гравюре, на которой полуголая женщина, долженствовавшая изображать не то Италию, не то Свободу, водружала лавровый венок на трофей, сооруженный из самых разных предметов, в том числе из колеса какой-то пушки.

— Эта гравюра в память о Пяти Днях Милана[30],— сказал я, — А вот это мой дед со стороны матери, — добавил я, указывая на портрет, висевший на противоположной стене. Мой дед был изображен на нем в красной рубахе и в военной фуражке. — Он был гарибальдийцем, — пояснил я. — Он участвовал в походе Тысячи[31].

— Теперь понятно, почему ты коммунист, — заметил Баба. — У тебя это семейная традиция.

— Ты в самом деле считаешь меня коммунистом? — При этом я посмотрел также на Васко и на Пьеро.

— Мне кажется, — сказал Пьеро, — что ты действуешь, как коммунист. Твои поступки — поступки коммуниста.

— Что значит — «действовать, как коммунист»?

— Действовать во имя блага народа, — ответил Пьеро.

— Формулировка несколько туманная, — заметил я. — Фашисты тоже ею пользовались.

— Брось. С гобой нельзя говорить серьезно. — Пьеро был единственным, кто иногда спорил со мной.

Я спросил, что нового в отряде.

— Скажи, что ты думаешь о Джино? — спросил меня Пьеро.

— Да, нам хотелось бы знать твое мнение, — поддержал его Баба, — Теперь отряд в его руках.

— Он кажется мне человеком… на которого можно положиться, — ответил я. — Он был на каторге, в ссылке, — поспешил я добавить.

— Мне кажется, что… он дурак, — сказал Пьеро.

— Нет, почему? — возразил я.

— Я послушал его разговоры, и мне показалось, что у него мозги набекрень.

— Можно? — спросила моя мать, приоткрывая дверь.

Пришли гости, и моей матери непременно понадобилось пройти через кабинет, чтобы взять что-то в соседней комнате. Она мило поздоровалась с моими знакомыми, которые тут же встали.

— Садитесь, садитесь. Вы пришли навестить моего сына? Вот и хорошо. А то он все жалуется, что сидит один; сегодня вы составите ему компанию. Может, вам что-нибудь предложить? Закусить или выпить?

— Спасибо, сударыня, — ответил Баба, — но мы сейчас уходим.

— Я знаком с твоей мамой, — сказал Баба, когда она ушла, — но она меня не узнала. Когда я был молодым, лет пятнадцать тому назад, у меня была любовь с твоей нянькой.

— С кем? С Анной?

— Да, с Анной, — Затем он сказал, что моя мать хорошо сохранилась.

Беседа у нас не клеилась. Из столовой доносились громкие голоса и частый смех. Особенно выделялся резкий голос моей сестры и ее хохот.

— Ну, мы пошли, — сказал Баба.

— Посидите еще, — сказал я.

Пьеро надел шапку, но даже это не сделало его разговорчивее. Васко откровенно зевал. Когда они в следующий раз сказали, что им надо идти, я их больше не задерживал.

Настало время, когда только прятаться было уже недостаточно. Мне предстояло сделать выбор: я должен был либо уехать к какому-нибудь своему приятелю или родственнику — все равно куда, лишь бы подальше отсюда, — либо уйти в партизаны.

Утром ко мне пришел Васко с новым предупреждением от Баба. Днем я пересек долину, чтобы повидаться с Баба. Прежде чем подняться на противоположный склон, я постоял посреди голых полей. Чего ради мне было идти к Баба и разговаривать с ним. Тем не менее я поднялся и подошел к воротам Баба.

Женщина сказала мне, что его нет дома, но что он находится неподалеку в поле. Его не было дома, потому что теперь ему тоже приходилось скрываться.

Когда я нашел его, он грелся на солнце. Рядом стояла наполовину пустая фьяска с вином. Он курил.

— А! — сказал Баба.

Я молча сел рядом.

— Что я должен делать, Баба?

— Делай, что хочешь, — ответил он.

Вопрос мой не имел ни малейшего смысла. Даже если бы Баба дал мне совет или указание, все равно решать предстояло мне. От этого мне было не отвертеться.

«Что меня удерживает? — думал я. — Нужно ему сейчас же сказать: я не пойду, Баба; я не желаю ничем рисковать ради партизан».

— Я тебе этого даже не предлагаю, — сказал Баба. — Тем более прекрасно зная, что ты откажешься. — Он поднес ко рту фьяску. Вино в ней было темно-красное и, по-видимому, очень терпкое.

— Видишь, — сказал Баба, — сижу себе здесь на солнышке. Вина и табака у меня хватает. Пока не стемнеет, я отсюда не двинусь.

— До вечера выпьешь все вино?

— Думаю, выпью, — ответил Баба.

— Ты греешься на солнце, у тебя есть, что выпить и покурить; казалось бы, ты должен быть счастлив. И все-таки, Баба, ты не кажешься мне вполне счастливым.

— Конечно, — сказал он. — Меня беспокоит то, что с минуты на минуту меня могут арестовать.

— Настанет день, когда это тебя больше не будет тревожить. Что станете делать вы, коммунисты, когда не будет фашизма?

— Дел всегда будет много, — ответил Баба. — Исчезнет фашизм, не исчезнет буржуазия. Борьба будет продолжаться. Если все пойдет хорошо, мы установим диктатуру пролетариата. Однако и диктатура пролетариата представляет собой лишь определенный этап. Мы не остановимся, пока не будет освобождено все человечество.

— Под освобождением человечества вы подразумеваете мир, в котором у всех будут вино, сигареты…

— Тебе известна формула Маркса? — спросил Баба. — От каждого по способностям, каждому по потребностям. Таким должно быть общество, преобразованное по Марксу.