Возник специальный термин: disimpegno, — надо ли его разъяснять? Это отказ от impegno, отказ от гражданских и нравственных обязательств интеллигенции, возведенный в принцип, в добродетель. На это делается ставка, и очень серьезная.

В годы, когда кризис неореализма обозначился с полной отчетливостью, Элио Витторини вместе с Итало Кальвино создали новый журнал «Менабо» (это типографский термин, соответствующий слову «факсимиле»). Вокруг журнала сгруппировались писатели, принадлежавшие к прогрессивному, демократическому крылу деятелей культуры; многие из них в той или иной степени испытали влияние марксистской идеологии. В 1961 году «Менабо» положил начало одной из важнейших дискуссий: о литературе и индустрии, — эта тема ставилась в порядок дня самой жизнью.

Витторини обладал удивительной чуткостью и умением улавливать в зародыше общественно важные проблемы. Именно в те годы, когда на страницах «Менабо» началась дискуссия, которая затем перекинулась с другими вариациями в другие журналы, весь сложный пучок переплетающихся вопросов, связанных с положением человека внутри «общества благоденствия», стал занимать все большее место в сознании интеллигенции, а значит, и в литературе.

Новый круг вопросов привлек пристальное внимание многих писателей, которые не замыкаются в сфере чисто формальных поисков, а серьезно вглядываются в действительность. Они не объединены между собой, у них нет какой-либо «группы». Среди них есть поэты, романисты, эссеисты, это люди разного почерка и уровня таланта, разных политических взглядов, и общим является только отталкивание от тех суррогатов, которые им предлагает «неокапитализм» (а также христианская демократия, использующая все средства массовой коммуникации: иллюстрированную печать, радио, телевидение, кино). За последние годы вышло немало значительных произведений прозаиков и поэтов, старающихся демистифицировать «моральные ценности» так называемого «общества благоденствия».

Это — достояние преимущественно романистов и эссеистов. Вообще в последние годы новелла как бы потеснилась, стала занимать меньше места в литературной продукции. Сама новелла как жанр расширяет свои границы, сливаясь с другими жанрами. Примером такого слияния могут служить фантастические новеллы-притчи Итало Кальвино, где писатель использует научные гипотезы и даже самый стиль научной прозы, чтобы иносказательно дать ответ на основные вопросы человеческого бытия в современном мире: вопросы свободы и «отчуждения», индивидуальной ответственности и приспособления и т. д. Представление о «последней манере» Кальвино дает включенная в этот том новелла «Преследование».

В своем докладе на X съезде Итальянской коммунистической партии Пальмиро Тольятти говорил о том, что старая, замкнутая в себе аристократическая культура безвозвратно ушла со сцены. Он никогда не рассматривал вопросы интеллигенции и культуры как нечто, касающееся только одной части общества. В одной из важнейших своих речей, произнесенной 29 апреля 1945 года, в момент, когда Италия только что сбросила фашистский режим, Тольятти, выступая перед неаполитанцами, собравшимися почтить память Антонио Грамши, говорил о том, что именно культура выражает глубокую сущность общества, именно в культуре общество сознает себя.

И одна из лучших страниц этой культуры — прогрессивная итальянская литература, представленная в этом сборнике лучшими образцами своей новеллистики.

Цецилия Ким

Стало быть, убить человека не так уж трудно? На мгновение он замедлил бег и оглянулся: в начале длинной улицы, освещенной редкими фонарями, он увидел распростертое на земле тело этого Антонио, фамилии которого даже не знал, он увидел это тело с такой ясностью, что поразился. Поразился тому, что в один миг успел разглядеть его лицо, худое лицо, отмеченное страданием, и позу, в которой тот застыл, позу почти естественную, но необычную. Он видел это неподвижное тело в ракурсе — Антонио лежал на пригорке, склонив голову на плечо, — верно, падая, он неловко ударился головой о стену; с первого же взгляда было понятно, что это тело мертвеца, больше того — убитого, и только подошвы негнущихся ног, отбрасывавших в скудном свете редких фонарей длинные тени, казалось, принадлежали безмятежно отдыхающему человеку…

Он выбирал для бегства самые прямые улицы; он хорошо знал их все и избегал переулков, по которым пришлось бы петлять.

Он мчался стремглав, как будто его преследовали по пятам полицейские. Чуть не сбил с ног какую-то женщину и пронесся дальше, не обращая внимания на крики и проклятья, которыми она его осыпала.

На небольшой площади Сан-Джусто он остановился. Кровь бурно пульсировала в жилах, но он не запыхался: значит, его не бег утомил. Может, вино, которое он выпил незадолго перед случившимся? Но уж, во всяком случае, не убийство, нет, оно его не утомило и не испугало.

Антонио попросил его подержать пачку банкнот. А затем, когда Антонио потребовал их обратно, в голове у него молнией промелькнула мысль, что лишь пустяковая преграда мешает ему навсегда завладеть этими деньгами: жизнь Антонио! Он еще не додумал до конца эту мысль, а она уже заставила его действовать, и он поражался тому, как это мысль, еще даже не ставшая твердым решением, позволила ему нанести такой страшный удар, что у него еще до сих пор болят мышцы руки.

Прежде чем уйти с площади, он разорвал конверт, в котором лежала пачка банкнот, выбросил его, а деньги беспорядочно рассовал по карманам; потом неторопливым шагом двинулся дальше, но почти тотчас же, хотя он изо всех сил старался идти медленно, ноги понесли его быстрее, потому что, взяв бегом крутой подъем, он не мог уже спокойно шагать по ровному месту. В конце концов он почувствовал сильную одышку, и это заставило его остановиться; он оказался прямо под сторожевой башней, на которой стоял часовой и глядел на город, где только что было совершено тяжкое преступление.

На лестнице, ведущей на площадь Ленья, ему удалось умерить шаг, но для этого пришлось внимательно следить за собой и поочередно ставить обе ноги на одну и ту же ступеньку, а уж потом опускаться на следующую. Ему вдруг захотелось все хорошенько обдумать, но он никак не мог собраться с мыслями. И почти тотчас же сказал себе, что в этом, в сущности, нет нужды, ибо отныне любое его действие будет подчинено необходимости! Он снова ускорил шаг. Ему нужно без промедления добраться до вокзала и попробовать уехать в Удине, а уж оттуда… оттуда легко будет перебраться в Швейцарию.

Теперь он полностью владел собой. Легкое облачко, туманившее голову после ужина, которым угостил его несчастный Антонио, уже рассеялось. Винные пары не были причиной преступления, но вино, за которое платил этот бедняга, помогло совершиться преступлению.

Если бы его голова не была затуманена винными парами, он бы, конечно, не упустил из виду, что плодами преступления сразу не воспользуешься, что с этим делом еще не оберешься хлопот; а ведь по натуре он был человек вялый и пассивный, он без конца искал надежные пути и средства, он бы стал действовать только наверняка, иными словами — никогда.

Разве где-нибудь можно убить, не подвергая себя опасности? А если бы такое место и нашлось, разве Антонио дал бы себя туда затащить? Тут ему вдруг стало смешно: ведь этот Антонио был такой простофиля, что его можно было затащить, как теленка, хоть на самую дальнюю бойню.

Теперь он спокойно и уверенно шел по улице, но отлично понимал, что он так спокоен только потому, что знает: никому из прохожих еще не может быть известно о совершенном им преступлении. В их глазах он, без сомнения, был еще честным человеком, и он смело смотрел им в лицо, как будто в последний раз хотел воспользоваться правом, которое вот-вот должен был утратить.

На вокзале, однако, им вновь овладело такое же возбуждение, какое он испытал незадолго перед тем. Здесь ему предстояло совершить шаг, который должен иметь решающее значение для его будущей судьбы. Если ему удастся уехать, он спасен! Как спокойно он бы чувствовал себя, если б сидел в курьерском поезде, который с головокружительной быстротой уносил бы его вдаль; ведь каким-то обостренным чутьем, о существовании которого он даже не подозревал, он ощущал, что с другого конца города уже приближается весть об убийстве человека, спешат преследователи, и знал, что если не убежит, то очень скоро будет схвачен.