Моя мать выглянула в окно.

— Кто там?

Узнав мой голос, она вскрикнула чуть ли не в ужасе. Потом я услышал, как они переговариваются. «Это он», — говорили они.

Они вместе сошли отпереть мне входную дверь. Мать накинула на плечи платок; отец надел брюки прямо на ночную рубашку. Мы разговаривали, стоя на лестнице.

— Как жизнь? — спросил я.

— Ничего, — ответила мать. — Папа немного простудился и дня два пролежал в постели; но теперь он уже поправился.

— Пустяки, — подтвердил отец.

Я спросил, есть ли известия о сестре. Они о ней ничего не знали. Тем не менее они полагали, что она приедет к ним со дня на день. В этом снова проявился весь склад их ума: они по-прежнему ни в чем не разбирались и были благодушно-доверчивы.

— В такие времена, как сейчас, она тоже захочет укрыться здесь, — закончила мать.

— Хорошо доехал? — спросил отец.

— Вполне прилично. Поезд шел почти по расписанию. Только в Пизе простояли часа два. И народа набилось не слишком много. Я залез в вагон для скота. В нашем вагоне подобрались одни военные, бросившие свои части; большинство ехало из Франции. После Ливорно к нам подсело несколько курортников. А вы как — не собираетесь возвращаться в Рим?

— Нет, нет, — ответила мать, — подождем, пока уляжется вся эта передряга. А ты?

— Тебе лучше бы остаться у нас, — заметил отец.

— Думаю, что мне действительно придется остаться, — сказал я.

Служанка тоже встала. Улыбаясь, она протянула мне руку. Это была загорелая, ладная девушка. В вырезе ее ночной рубашки чернела выемка между грудей. Вместе с матерью она принялась допытываться, не надо ли мне чего-нибудь.

— Я мигом спущусь на кухню и разожгу плиту.

Я ответил, что поел и что мне ничего не нужно.

— Ну тогда — в постель, — заявил отец.

Мы все отправились спать.

На следующий день я проснулся в одиннадцать и едва поспел к обеду. После обеда я сходил в город и разыскал двух своих коллег, учителей. Я спросил у них, что они намерены предпринять. У меня возникло впечатление, что оба они совершенно растерялись. Как бы то ни было, они договорились о встрече с представителем коммунистов.

Услышав об этом, я, кажется, впервые за много лет вспомнил о коммунистах нашего городка. В 1930 году — мне тогда было тринадцать лет — группа местных коммунистов предстала перед специальным трибуналом. У нас дома много говорили об этом, потому что подсудимые были из города, в котором все мы родились. Мой кузен, проходивший тогда адвокатскую практику, присутствовал на всех судебных заседаниях и каждый вечер заходил к нам рассказать о ходе процесса.

— Мальчишество, — говорил он, — мальчишество, и ничего больше. Главный прокурор дал ясно понять в обвинительной речи. Правда, для Бальдини он потребовал десяти лет тюрьмы.

— Десяти лет! Святая мадонна! — ужасалась моя мать.

— Вот увидишь, ничего им не дадут. Все это затеяно лишь для того, чтоб припугнуть их. Они отделаются только страхом. Это же просто мальчишки, которые чего-то там о себе навоображали. Я бы отвесил каждому из них по подзатыльнику и отпустил на все четыре стороны.

В день вынесения приговора мой кузен был мрачен.

— Никогда бы не подумал, — говорил он. — С ними обошлись слишком строго. Какого черта! Бальдини получил семь лет.

— Не может быть, — испугалась моя мать.

В этот вечер мой кузен ни разу не произнес слова «мальчишество».

Я спросил у учителей, как зовут того коммуниста, с которым они собираются встретиться.

— Баба.

— Баба — это его прозвище, — пояснил второй, — Фамилия его — Бальдини.

Под вечер мы поджидали Баба на площади. Я пристально всматривался в идущих в нашу сторону мужчин, желая догадаться, как он выглядит. В какой-то момент я был уже совсем уверен, что узнал Баба; но прохожий свернул за угол.

Настоящий Баба подошел к нам так, что я его даже не заметил. Он был низенький и коренастый; на вид ему было лет под сорок. Как я узнал позднее, он был холост. Жил он в Борги, то есть в пригороде.

— Куда отправимся? — спросил один из учителей.

— Куда хотите, — ответил Баба. Мне показалось, что он смущен и чувствует себя как-то неуверенно.

— Зайдем в кафе, — предложил учитель.

Мы шли все вместе, но Баба держался особняком. В кафе мы уселись в укромном уголке.

— Что будете пить? — спросили мы у Баба.

— Все равно, — ответил он. — Кофе.

Бармен подал нам кофе, а затем учителя предоставили слово мне.

— Мне кажется, — начал я, — что нельзя просто ожидать прихода союзников, надо что-то делать. Ну, скажем, собирать и прятать оружие. Тут должно быть оружие. Там, где я служил, прежде чем покинуть часть, мы припрятали все оружие. А вы что намерены предпринять? — спросил я, обращаясь к Баба.

— Подождем указаний партии, — ответил Баба.

Я не знал, что на это ответить, и все молчали. Однако мы продолжали сидеть за столиком; мы понимали, что надо перевести разговор на другую тему. Сделав над собой усилие, я сказал:

— Я помню, как вас осудил Специальный Трибунал. Я был тогда совсем мальчишкой, мне было всего тринадцать лет. Но я великолепно помню, как дома у нас говорили: Бальдини получил семь лет. Я вспомнил об этом, когда узнал, как вас зовут.

Баба сидел, низко склонившись над чашкой кофе.

— Семь лет! — воскликнул я, — Семь лет — срок немалый.

Баба чуть-чуть приподнял голову.

— Да, если бы мне пришлось просидеть все семь лет. Но благодаря амнистии меня скоро выпустили.

— Вы попали под амнистию?

— Под амнистию в связи с десятилетием фашизма, — ответил Баба и мне показалось, что он удивлен, как я этого не знаю.

Когда-то я действительно с большим интересом следил за ходом суда над Баба и его товарищами и — надо сказать — всей душой был на их стороне; но потом совершенно забыл об этом. Тем более, что другие коммунисты овладели моим воображением — русские коммунисты. Я часто фантазировал, вспоминая сцену из какого-то кинофильма; в ней изображался революционный суд: из пяти его участников у четверых были лохматые головы, нечесанные бороды, торчащие усы и сверкающие глаза, зато пятый, сидящий в углу, был человек совсем другого рода: бритый, с тусклым взглядом, он не размахивал руками, не говорил — он только курил, спокойно и размеренно. Когда я воображал себя большевиком или вообще революционером и представлял себя на партийном собрании, то выбирал себе место в углу и чувствовал, будто бы я, медлительный и молчаливый, наделен какой-то огромной властью…

Несколько дней назад, в то время когда к власти пришел кабинет Бадольо, я прочел в газете биографию Роведы[28]. Роведа был осужден в 1928 году. Потом бежал и написал Муссолини письмо, заявив в нем, что бежал он лишь для того, чтобы продолжать борьбу против фашизма. 25 июля Роведа объявился в Милане и обратился с речью к народу. Но как он прожил все эти годы? Где он скрывался?

— Всего я просидел двадцать пять месяцев, — закончил Баба. — Но должен благодарить тех, кто упрятал меня в тюрьму. До этого я ничего не знал; а в тюрьме меня подучили… Только я оказался не слишком способным… — Он смутился и совсем замолчал.

Я попросил объяснить, что он имеет в виду.

— В тюрьме работала партийная школа, — ответил Баба, и мне опять показалось, что в его голосе прозвучало недоумение, — Каждый день у нас бывали занятия французским языком, историей, географией, историей партии…

Когда мы выходили из кафе, я был очень недоволен собой. Тем приятнее я был удивлен, когда, прощаясь, Баба намекнул на возможность новой встречи; мне показалось, что, говоря об этом, он обращался скорее ко мне, чем к моим коллегам.

В последующие дни мы действительно несколько раз встречались — с двумя учителями, но также и без них — и беседовали. Баба познакомил меня с другими коммунистами — с Нэлло, Момми, Пьеро.