Было ясное весеннее воскресенье, один из тех залитых ослепительным светом и согретых теплым солнышком воскресных дней, когда на улицах, глубокими морщинами темнеющих между неприступными стенами домов, горожане, еще не расставшиеся с зимними простудами, поднимают нос к голубому небу и чуть ли не обоняют свежие, пьянящие запахи весны, вместе с ветром долетающие с цветущих полей.

В это воскресенье синьор Барнабо, старший архивариус финансового управления, обнаружил весну, как только спустил ноги с кровати. Ступив по ошибке прямо на голый пол, он вместо того, чтобы тотчас же поджать их и выругаться сквозь зубы, почувствовал, что это прикосновение ему нравится. Он сладко потянулся, поскреб грудь, между лопатками и в других местах и решил, что пойдет совершать свой утренний туалет босиком и без майки. Даже холодная вода не показалась ему неприятной, и он принялся плескаться под умывальником с таким удовольствием, с каким не плескался уже много месяцев, и словно не замечал, что ручейки воды, стекая по волосатой груди, добираются до самого пупка. Под конец он почувствовал себя таким бодрым, таким цветущим, таким довольным и этим чудесным днем, и голубым небом, которое виднелось за окном над крышей дома напротив, что, войдя в кухню, как был босиком и в одних трусах, объявил жене и детям, которые уже сидели за столом и завтракали, что сегодня после обеда они устроят хороший походец.

— Ура! — закричали ребята. — А куда мы поедем?

— Мы поедем к Крепости на трамвае, — торжественно проговорил синьор Барнабо.

— На красном трамвае?

— На красном трамвае!

Туг синьор Барнабо чихнул и, немедленно покинув кухню, направился в комнату надевать майку.

Надо сказать, что эта поездка повторялась каждый год и стала уже своего рода ритуалом, отмечавшим приход весны. И хотя на нее отводилось всего несколько послеобеденных часов в воскресный день, для семьи Барнабо она была событием чрезвычайным, а у детей вызывала такой восторг, словно была не загородной прогулкой, а кругосветным путешествием. Конечным пунктом этих поездок была выбрана Крепость, выбрана не потому, что это место было привлекательнее других красивых мест, коими изобиловали окрестности города, а потому, что оно было самым удаленным, и чтобы добраться туда, требовалось совершить долгое путешествие на трамвае. Для ребят, которые, забравшись на деревянные сиденья, становились на коленки и прижимались носами к оконным стеклам, этот час тряски, прерываемый долгими остановками на пригородных улицах, был самым большим развлечением не только тогда, когда они ехали из дому, но и на обратном пути. Синьор Барнабо и его жена сидели с чрезвычайно важным видом, то и дело призывая ребят не вертеться и не беспокоить других пассажиров. Эта поездка разбивала однообразное течение повседневной жизни супругов Барнабо, заставляла их чувствовать себя не такими, как в остальные дни, — истинными синьорами, которым вздумалось развлечься.

Поэтому, едва выйдя из дому, они стремились принять вид и подражать манерам людей с достатком. Синьора Чечилия старалась совсем не снимать перчаток, чтобы не видно было ее рук, загрубевших от стирки и мытья посуды, а однажды, оказавшись в трамвае рядом с настоящей синьорой, пылко поддержала ее возмущение служанками и даже рассказала о некоем бриллиантовом колечке, таинственно исчезнувшем из ящика комода. Что же касается синьора Барнабо, то как только ему случалось завязать с кем-нибудь разговор, он немедленно начинал выражать свое негодование по поводу того, что в наше время простой швейцар получает столько же, сколько чиновник высшего класса, давая тем самым понять, что и он сам принадлежит к числу последних. Впрочем своей внушительной наружностью он в немалой степени был обязан своему цветущему виду, животику, которым мог бы гордиться даже коммендаторе, и полноте, происхождение которой трудно было связать с неизменным овощным супом, соответствующим доходам мелкого чиновника. Кроме того, на нем была непременная принадлежность его воскресного наряда — роскошная серая шляпа с высоко загнутыми и обшитыми блестящей черной лентой полями. «Хорошая шляпа, — любил повторять синьор Барнабо, — сама по себе придает благородство».

Если же принять во внимание, что хорошая шляпа стоила дешевле любого другого элегантного головного убора, а служила гораздо дольше (почти бесконечно, если носить ее так, как это делал он — только по воскресеньям), то он, можно сказать, был недалек от истины. И ведь странная штука: хотя нет ничего смешнее и старомоднее шляп с загнутыми наверх полями, которые на головах тех, кто их носит, выглядят перевернутыми банными шайками, и хотя обладатель такой шляпы, если только он не великан, целиком скрывается под ней, являя собой уморительное и вместе с тем жалкое зрелище, эти шляпы все же бесспорно обладают свойством придавать тем, кто рискует украшать ими свою персону, респектабельный вид человека, отягощенного высоким положением. Кроме того, к своей великолепной шляпе синьор Барнабо прикупил пару гамаш, конечно, тоже серых с черными пуговками, и, несмотря на то, что остальной его наряд был далеко не высшего качества и выглядел весьма потертым, он умудрялся только с помощью этих двух предметов придать себе поистине внушительный вид. Одним словом, тому, кто встречался с его животом, шляпой и гамашами, никогда бы и в голову не пришло заподозрить в нем архивариуса какого-то управления, и дело здесь вовсе не в том, что архивариус не может быть достойным человеком, а в том, что в наши дни достаточно людям узнать, что вы государственный служащий — пусть даже самый ответственный, — и на вас уже смотрят не иначе как с чувством глубокого сострадания. В этом вина эпохи, революций, маленького жалованья, всей сложной ситуации, которую трудно понять тому, кто в поисках работы ради хлеба насущного готов скорее стать живодером, чем превратиться в государственного служащего. Недаром все юмористические журналы полны карикатурами на служащих, кино выставляет на посмешище нищенские условия, в которых они живут, а один знаменитый рассказ, посвященный шинели некоего чиновника, вдруг снова стал модным и приобрел популярность даже среди людей неграмотных. Все это вполне объясняет болезненное самолюбие, толкающее синьора Барнабо и таких же, как он, архивариусов, счетоводов, конторщиков, бухгалтеров и всяких мелких чиновников тех учреждений, у входа в которые имеется герб республики, пускаться во все тяжкие, чтобы затеряться среди людей и замаскировать свою принадлежность к разряду служащих.

В это воскресенье, пообедав немного раньше, чем в другие дни, семья Барнабо вышла из дому и отправилась к остановке красного трамвая, как называли его дети, на площадь Гарибальди. Со стороны синьор Барнабо и его жена производили впечатление симпатичной пары хорошо обеспеченных пожилых супругов, а их исполненный достоинства вид внушал каждому встречному естественное чувство почтения. Так же, как и во время воскресных прогулок по главной улице, синьор Барнабо предлагал жене руку, из-за чего его левое плечо становилось немного выше правого, в то время как синьора Чечилия, уверенно опираясь на руку мужа, с трудом сохраняла равновесие по причине туфель на высоком каблуке, которые вместе с шелковыми чулками она надевала только по воскресеньям. Оба их сына шли впереди, играя друг с другом и бегая взапуски. Они также были одеты лучше, чем всегда, и синьора Чечилия напрягала зрение, чтобы рассмотреть, не мелькают ли у них из-под брюк заштопанные на пятках чулки. Людей на улицах было немного. Пронизанный солнцем воскресный день разливал по городу чуть ли не летнюю истому, а между тем большинство горожан, которые еще не освободились от зимних привычек, засидевшись за обеденными столами, ожидали часа вечерней прогулки по главной улице. Лишь немногие, словно пионеры и первооткрыватели весны, решились отпраздновать этот сияющий день загородной прогулкой. Трамвай тоже оказался полупустым, так что синьор Барнабо, несмотря на таблички «Не курить», позволил себе закурить сигарету, наслаждаясь путешествием, как в жизни еще не наслаждался ни одной поездкой. Он показывал жене новые дома для рабочих, которыми из года в год за страиваются городские окраины, и пустые железобетонные коробки строящихся зданий.