Солнце уже почти село, и я подумал, что лучше все же вернуться в дом. Я надел свой влажный хитон и пошел поговорить с хозяином – его зовут Ортиген; потом я зажег лампу и перечитал вчерашнюю запись в дневнике. Как же мне теперь жаль, что я прямо не написал о том, кого видел! Кто такой, например, "козлоногий человек"? Козопас? Но ведь я знаю и нормальное слово, которым обозначают тех, кто пасет коз!

Этот день был посвящен погребальному ритуалу, хоронили Ликаона, сына Ортигена. Ио помогала остальным женщинам обмывать тело и умащивать его благовониями. Женщин там было по крайней мере тридцать, хотя со всей работой легко могли бы справиться три, однако каждая женщина в селении хотела как-то поучаствовать в обряде – и поучаствовала. Когда все было готово, Ликаона обрядили в лучшие одежды и красивый зеленый плащ, а на ноги надели новые сандалии с ремешками.

Между тем рабы Ортигена срубили старую оливу, очень большую и уже наполовину засохшую. Они распилили ее и накололи дров. Пока мужчины занимались этим, дети собрали полные корзины ветвей оливы и сплели Ликаону венок из них, украшенных листьями.

Ортиген и его сыновья с помощью Фемистокла, Симонида, чернокожего и меня, а также других мужчин приготовили Ликаону ложе: сперва аккуратно положили слой сосновой щепы, потом – дрова из оливы, а в середине оставили углубление, куда насыпали кучу листьев. (Пасикрат ни в чем участия не принимал из-за раненой ноги.) Ио, которая оставила других женщин, теперь руководила изготовлением венка и вскоре принесла его. И только когда венок надели Ликаону на голову, в рот ему вложили монету; по словам Ио, монета была маленькая, потертая, но зато из чистого золота.

Когда все было готово, братья Ликаона подняли его и понесли, а отец, сестры и все остальные женщины пошли следом. Его отец и братья мужественно хранили молчание; однако женщины плакали, вопили, а Ио с Биттусилмой вторили им.

Каждый брат по очереди выступил с речью, рассказывая какой-нибудь эпизод из жизни Ликаона, где покойный проявил особую смелость, находчивость, доброту и тому подобные качества; в основном они говорили кратко, только двое оказались многословными. Затем отец описал знамения, которые сопровождали рождение его сына на свет, пересказал все полученные Ликаоном пророчества и пояснил, как именно сбылось каждое из них.

Симонид прочитал стихи, специально написанные им по этому поводу. Он описал горе благородных предков Ликаона, когда они встречают его и ведут в Страну мертвых. (Потом я спросил Ио, понравились ли ей эти стихи. Она сказала, что понравились, но она все же находит их слабее тех, которые слышала однажды на похоронах знакомого моряка.) Ортиген снова взял слово и объяснил всем, что Симонид – известный поэт с острова Кеос. Он также искренне поблагодарил Пасикрата и Фемистокла за желание проводить его сына в последний путь.

Пасикрат говорил очень кратко; он заверил жителей Аркадии в дружбе Спарты и объяснил, что полез в волчье логово, где засел кабан, исключительно из желания отомстить за гибель Ликаона.

Фемистокл начал с дружбы между Афинами, Аркадией и Спартой. Лишь в таких вот местах, сказал он, и соблюдаются еще старинные традиции эллинов.

Именно здешние жители должны стать учителями остальной Эллады, должны напомнить людям о высоких идеалах их предков, и примером соблюдения этих идеалов является лежащий перед нами юноша. Затем он сказал, что здесь есть человек, который каждый день забывает абсолютно все, что произошло с ним накануне, однако он не забыл тех уроков, которые были преподнесены ему в юности, а потому – хотя он еще и не успел стать мудрым – он благороден, справедлив и смел. (Я не знал, что он говорит обо мне, пока не увидел, что ко мне повернулось сразу столько лиц, а Ио стала подталкивать меня в бок своим остреньким локотком. Вся кровь бросилась мне в лицо от смущения, я даже чуть было не совершил какое-нибудь непотребство, чтобы Фемистокл никогда больше так не хвалил меня. Честно говоря, ощущение у меня такое, что всяких непотребств я и так совершил великое множество.) Таков был и Ликаон – продолжал между тем Фемистокл. Он тоже испил из источника забвения – вкусив последний благодатный дар добрых богов, которые так заботливы к своим мертвым; однако те уроки, которые он получил в этом доме, остались в его памяти навечно, а потому средь мертвых он будет принят как герой.

Людям не дано избежать смерти, бессмертие даровано лишь богам; для человека же главное в том, что принесет его смерть близким: добро или зло.

Сегодня Аттика, Лакония и Острова вместе с Аркадией оплакивают гибель ее сына. Если варваров и покорили – возможно, навсегда, – то именно благодаря этому союзу.

После речи Фемистокла Ортиген велел принести факел, и тут женщины завыли вовсю. Они вопили, плакали, рвали на себе волосы, они царапали себе лица, пока кровь не потекла ручьями, – они оплакивали не только Ликаона, но и всех умерших, вкладывая в его уши послания любви, утешения и тоски, чтобы он повторил все это их дорогим покойникам, когда окажется среди них в царстве теней. Ортиген, Фемистокл и даже моя маленькая Ио написали письма и вложили их в складки пеплоса юноши.

Потом к сосновой щепе поднесли факел. Огонь занялся сразу, с треском, вскоре перешедшим в рев. Последнее ложе Ликаона окуталось языками красного пламени. День был жаркий, ясный и почти безветренный. Дым ровным столбом подымался в голубое небо. Мы все отступили от костра; но даже и на расстоянии то у одного, то у другого оказывались опалены волосы. В ревущем пламени мне привиделся лик самой Смерти; я быстро отвернулся и стал смотреть на зеленую траву луга, где пасся скот, и на прекрасные гибкие оливы, которые пока что считаются моими – хотя на самом деле принадлежат они Ортигену. Скоро и ко мне придет смерть, только, наверное, оплакивать меня будут не так бурно, а вскоре и вовсе забудут – помнить будет лишь кое-кто, да и то благодаря этим свиткам.

Жертвенными животными были молодой бычок, три барашка и три черных козла. Они посвящались хтоническим богам и были частично сожжены на погребальном костре Ликаона. Зажарен был и тот кабан, на которого мы охотились вчера; для всех угощения было более чем достаточно. Чернокожий сказал, что это я убил кабана, о чем я, разумеется, уже успел позабыть. Он также говорит, что во Фракии мы тоже видели какого-то кабана, который был значительно крупнее этого. Только того так никто убить и не сумел.

Аглаус остановился, чтобы поговорить со мной, и я спросил, сколько ему лет. Ему пошел тридцать второй год, хотя выглядит он значительно старше – наверное, потому что волосы у него уже начали седеть, да и зубов маловато осталось. Он спросил, не являются ли те буквы, которыми я пользуюсь при письме, чем-то вроде рисунков. Я объяснил, что так оно и есть. "А", например, обозначается головой быка и так далее. Однако же я совсем не быка имею в виду, когда пишу букву "А". Я показал ему, как пишется его имя на моем языке, выводя буквы на земле.

Он считает, что тот козлоногий человек – это бог, который живет в горах Аркадии. Его зовут Бог всего [231]. Я спросил, почему его так странно назвали, и Аглаус сказал, что это четвертый сын Времени и Земли, хотя его братья не признают его притязаний на власть в четвертом мире, то есть в нашем. Остальные три мира – это небо, море и Страна мертвых, что лежит под нами. Это божество наводит ужас на тех, кто потревожит его полуденный сон.

Я спросил, видел ли его когда-нибудь сам Аглаус. Он сказал, что видел. Ио, которая прислушивалась к нашей беседе, сказала, что этот бог помогал афинянам во время битвы при Марафоне.

Когда Аглаус ушел, я спросил Ио о том письме, которое она положила на грудь Ликаону. Сперва она мне ничего говорить не хотела, но когда я пообещал, что больше никому не скажу, она сказала, что это письмо ее родителям. Она так и не знает, умерли они или нет, но полагает, что, должно быть, умерли. Она написала им, что живет хорошо и счастливо, а также – что у нее есть хороший муж, но она все равно очень по ним скучает.