Вера в это давно во мне попригасла: после длинного моего письма на имя Казанцева, в котором я призывал заняться прежде всего восстановлением единого духовного пространства Северного Кавказа… ох, это «единство»!

Один из его помощников, в Москве прочитавший копию письма, наивно — какое тут ещё словцо подберешь! — воскликнул: да что вы, мол! Единственное, что сохранилось, мол, на Кавказе — это как раз оно, духовное-то пространство… Вот встречались на днях с Расулом Гамзатовым, и я в этом ещё раз убедился!

Мудрый Расул и не в том ещё убедит кого хочешь!

Как было при Советах.

«Сижу в президиуме, а счастья нет» — это небось чуть не главное, на шутке высказанное его откровение.

Не только Восток — «дело тонкое», нет.

В Ставрополе, когда с помощью армавирского иерея отца Сергия Токаря, старого моего друга-доброжелателя, я прорвался к Казанцеву сквозь толпу зарубежных эмиссаров, непонятно с чего появившихся на встрече «духовных лидеров Северного Кавказа» и, первым делом выяснив, что письма моего он в глаза не видал, стал напористо, хватко, коротко объяснять суть своего миротворческого проекта, Казанцев принялся не только соглашаться со мной, но как бы даже требовать от меня немедленного исполнения предложений… непререкаемым тоном стал как бы даже обвинять меня в излишней медлительности…

— Разве не нужна «Библиотека народов Кавказа»? — я спрашивал.

— Очень нужна!

— А общекавказский литературный журнал?

— Очень нужен!

— А специальные кавказские премии: «Кавказская премия Пушкина»? «Кавказская премия Лермонтова»? Толстого!

— Давно нужны! — чуть не прорычал он. — Делайте!.. Делайте!

Это я-то сам всё и должен делать? На крохотную свою пенсию.

Нерадивец этакий, а?

Но, может быть, думаешь, с тех пор хоть что-то у нас да изменилось? И найдется государственный человек, который не одному мне это «поручит»? И в башочке у которого беседа наша, пусть ненадолго, но все же застрянет.

Само собой, не стану же я стучать на друзей Басаева, на общих с ним, выходит, наших товарищей… Но неужели так-таки нельзя хоть что-нибудь втолковать нашим горе-политикам и призванным заниматься Кавказом родным чиновничкам нашим, чье высокомудрое знание подопечного им уникального края — «Кавказ — наборный пояс России», помните?! — так и замерло на отметке, освоенной их коллегами ещё в позапрошлом веке: из какого мяса шашлык вкусней и какой каким вином надо запивать…

Или нынешнего русского начальника на крайнем Юге России остается лишь пожалеть?

В былые времена у него — хоть военного, хоть цивильного — имелись «карманные», что называется, деньги на щедрые подарки несговорчивым князьям и на оплату услуг осведомителей, с которыми они, будь тот любого рода племени, без толмачей, один на один, как легендарный казачий генерал Яков Петрович Бакланов, разговаривали. Генерал нынешний, у которого в кармане — вошь на аркане, или нынешний высокий чиновник, считающий что его карман набит пока недостаточно, сами ожидают случая оказать услугу: кому угодно и чуть ли не какую угодно… Ну, не дожили?

До очередной насмешки истории над потомками, не пожелавшими беречь славу предков.

«Нижегородец не знает заката», помните?

Но мы нижегородцам помогли. Поднапряглись сообща, и — прощай слава!

В тихом, будто бы даже сонном Майкопе черкес Каплан Кесебежев, поэт, потерявший сына в Абхазии, на последние деньги, на свой страх и риск выпустил несколько номеров миротворческого журнала «Глагол Кавказа», где кого только нет под одною обложкой: абхазы, братья черкесов, воюют с грузинами, а в журнале заглавным идёт грузинский роман… Долго пребывавший чуть не в одиночестве «адыгейский диссидент» нынче понимает, как это важно: восстановить доверие между пылкими насельниками седого Кавказа, сплотить горцев вокруг России… А что же столица?

Дело вообще-то удивительное: перестук колес под вагоном уже при въезде в Москву словно усиливает в тебе желание быть понятым и укрепляет надежду…

Но вот едешь по ночной Москве уже в автомобиле, видишь это разливанное море света — лампочек над каким-нибудь захудалым казино хватило бы на освещение не только родной моей станицы, всего Отрадненского района, в котором с наступлением сумерек и до утра воцаряется тьма кромешная — видишь яркое разноцветье рекламы, большинство которой в иностранном написании, и тебе вдруг до зеленой тоски становится ясным: нет-ка, брат! Никого тебе нужного ты в жирующем этом городе не найдёшь: только и того, что с одним-двумя старыми товарищами за долгим разговором душеньку отведешь…

А за всех этих чинодралов пусть Пушкин думает! — насмешливо вздохнул я однажды и тут же вдруг поразился неожиданному открытию: батюшки-светы, да разве это, и в самом деле, не так?!

Призывавший когда-то к русскому миссионерству на Кавказе, сам он так и остался там бессменным, поистине бессмертным нашим миссионером.

Ну, конечно же: имя его — духовная скрепа, удерживающая сегодня Кавказ куда прочней чем вся 58-ая армия!

И что-то такое ещё стало разом, как бы в едином потоке, мне открываться: Захарово, Саввино-Сторожевский монастырь в расположенном неподалеку Звенигороде, где Пушкин наверняка бывал мальчиком… Как-то спросил отца Феофила, иеромонаха: что у вас среди братии известно о посещении Пушкиным вашей обители? Если не достоверно, то хотя бы в преданиях, может быть… в легендах.

— Да ведь, конечно, был он в монастыре, если о нём даже стих у него есть! — уверенно ответил отец Феофил.

Тогда это ещё не сложилось в памяти, не отстоялось в душе — я стал настойчиво спрашивать: что за стих? Где можно найти?

Чуточку смешно, конечно, стало: из кармана рясы отец Феофил достал мобильник, взялся набирать номер:

— Это ты, отец Кирилл?.. Помнишь, говорил, наша прихожанка принесла тебе стих Пушкина о нашем монастыре?

И стало радостно: выходит, не один я об этом пекусь!

Вот он, этот короткий стих, который по вполне понятным причинам не входил в двух- или трехтомники Пушкина — нашел его потом в десятитомном собрании:

В комментарии к написанному в 1822 году восьмистишию сказано: «Вероятно, начало эпического произведения, замысел которого остается неизвестным.»

Зато какая привязка к местности, какое чуть не адресное указание на Саввино-Сторожевский монастырь: без упоминания названия его.

Эти стихи в трудные минуты бормотал я потом в Майкопе, перед иконкой преподобного Саввы просил его поддержки и высокого заступничества и, признаться, переживал, когда в церквах на Юге не только не находил хоть больших, хоть малых икон своего звенигородского покровителя — часто не находил у пожилых прихожан даже памяти о нем… как, в самом деле, как?!

Святой Савва был сподвижником преподобного Сергия Радонежского, духовником монашеской братии Троице Сергиевой лавры, из игуменов её ушел под Звенигород, на гору Сторожу, под которой теперь воссоздали его пещерку… Трудами и заботами святого созданный монастырь считается вторым по духовному значению: Савва Сторожевский — покровитель законных государей и государственности русской…

Вот и сложить всё: как не обращаться к нему нынче-то, во времена новой великой смуты?

Да и потом, потом: разве не в звенигородских местах широко гуляла прежняя, со Лжедмитрием и Мариною Мнишек, польская разлюли-малина?

Из «Истории» Николая Михайловича Карамзина: «Лжедмитрий действовал как и прежде: ветренно и безрассудно; то желал снискать любовь Россиян, то умышленно оскорблял их. Современники рассказывают следующее происшествие: „Он велел сделать зимою ледяную крепость близ Вяземы, верстах в тридцати от Москвы, и поехал туда со своими телохранителями, с конною дружиною ляхов, с боярами и лучшим воинским дворянством. Россиянам надлежало защищать город, а немцам взять его приступом; тем и другим вместо оружия дали снежные комы. Начался бой, и Самозванец, предводительствуя немцами, первый ворвался в крепость; торжествовал победу, говорил: „Так возьму Азов“ — и хотел нового приступа. Но многие из Россиян обливались кровью: ибо немцы во время схватки, бросая в них снегом, бросали и каменьями. Сия худая шутка, оставленная даром без наказания и даже без выговора, столь озлобила Россиян, что Лжедмитрий, опасаясь действительной сечи между ними, телохранителями и ляхами поспешил развести их и возвратился в Москву.“