— Не отвлекайся.

— Ладно. Покой, солнце, вода, свобода… Эх, даже сердце что-то заволновалось. Конечно, на самом деле, видимо, было хуже. Какие-нибудь мухи наверняка донимали, слепни. Сено вероятно кололось… А! Вот еще что замечательно, мы были голодны.

— Что ж тут замечательного? — удивилась Ольга.

— Это самый лучший компонент счастья. Иначе бы оно не так ясно запомнилось. А тут оно для меня еще связано с огуречным запахом. У нас было только несколько огурцов…

— Конечно, краденных.

— Да, разумеется. И вот, представь себе, полная воля, простор, теплый ветерок, лето в разгаре, и — голод. Веселый такой голод, когда можно все прервать и отправиться домой обедать. Но неохота тратить на это такой замечательный единственный день.

— Ну и дальше что?

— Да в том-то все и дело, что абсолютное ничего! — Пашка рассмеялся от удовольствия. — Из ничего лепится самое крепкое и надежное счастье. Плыли мы, плыли до самого вечера, а все равно далеко не уплыли от деревни, у нас река такие петли выдает. И течение медленное-медленное, только на косе быстрое…

— Родионов, я завидую. Жалко, меня там не было.

— Мы бы с тобой в том возрасте не ужились. По крайней мере какую-нибудь лягушку или пиявку сунули бы тебе за пазуху…

Ольга передернула плечами. Родионов улыбнулся:

— Вот и все, Ольга. Вот и все мое счастье. Скоро сказка сказывается…

— Нет, ты по-порядку, — попросила она. — Как вы огурцы эти поделили, как и куда приплыли.

— Огурцы мы поделили по-честному, по-братски. А на закате высадились на берег и втащили туда лодку. И пошли домой.

— А что по дороге?

— По дороге мы наткнулись на убитую змею. Борька в сумерках едва не наступил, как шарахнется. Но она была дохлая. Пастух убил.

— Почему именно пастух?

— Просто. Не знаю. Почему бы и не пастух? Пастухи змей не любят. Шел с коровами да и захлестал ее кнутом. Вот и все.

— А почему пастухи не любят змей?

— Потому что они нормальные и здоровые люди, а не извращенцы.

— Вот как…

Они некоторое время стояли молча, глядели вниз.

— Мне печально от того, что у тебя есть еще целый мир, где нет меня. Где я была бы чужая. И даже враждебная. И никогда-никогда мне туда не войти.

— У тебя такой же мир…

— Тебе там было бы нехорошо. Не заглядывай… Идем-ка отсюда, идем от этого страшного места.

— Почему страшного? — не понял Пашка.

— Потому что погляди, какие жуткие названия у этих барж: «Марс» и «Юпитер». Места, откуда нет возврата.

— Я знаю название более жуткое, — усмехнулся Родионов, уводя ее с моста.

— Ну?

— «Красный Богатырь»! — понизив голос, сказал Пашка.

— Тут-то что страшного? Не черный же человек…

— А представь себе, ночью, темной осенней ночью… Одиноко и страшно сияет луна…

— Когда луна сияет, не темно…

— Это неважно. Важно, чтоб была кромешная тьма, только чуть-чуть видны вершины темного леса. Сияет такая луна и вдруг трепет пробегает по верхушкам дерев, и вырастает из этого темного леса фигура красного, багрового богатыря, с огромной склоненной вниз головой, он ищет нас и ме-едленно приближается…

— Родионов, ты не рассказал мне о своей первой любви. — дрогнувшим голосом произнесла Ольга и, взглянув на нее, Павел осекся. — Ты не рассказал мне о своей любви. Вот так. Жаль, что в твою реку нельзя войти дважды.

— Ложь! — горячо проговорил Павел. — Не верь. Все течет, Ольга, но ничего не меняется!

Матрос на барже встал, потянулся. Серая тряпка, лежавшая рядом с ним, тоже зашевелилась, вздыбилась, хотя никакого ветра не было. Затем она превратилась в серого большого кота, который спрыгнул со скамейки, тоже потянулся два раза и нырнул в дверь камбуза.

Это было счастье, от которого ныло сердце.

Именно так.

Теперь почти всякий их разговор неизменно заканчивался размолвкой и отчуждением. Родионову удавалось кое-как загладить, угасить зарождающуюся беспричинную ссору, и прощались они у старого тополя, словно ничего и не произошло.

Пока еще, как понимал Родионов, их взаимного влечения друг к другу хватало на то, чтобы преодолевать это непонятное, все чаще возникающее отчуждение. Но где-то там, в близком будущем, все дольше будут тянуться эти периоды взаимного отталкивания, все скупее будут копиться силы притяжения. А самое досадное, и Родионов это чуял — с каждым днем он будет все теснее льнуть к ней, а она будет стремиться отодвинуться от него подальше. Все дальше, все безнадежнее… А потом, потом… Какая разница — Адам ли ненадолго отошел от Евы, или она отлучилась от него, чтобы побродить в одиночку — но именно в тот самый миг к Еве подкрался коварный, льстивый змей.

Все это он будет додумывать после, когда у него появится время. Бездна пустого, медленного, вялого времени, с которым неизвестно, что делать, и куда его, черт побери, можно деть…

Оставаясь прежним Родионовым, ничуть не переменившись внешне, разве что став более аккуратным в одежде, в прическе и прочих внешних мелочах, Павел чувствовал в себе внутреннюю перемену, произошедшую с ним за то время, которое провел он с Ольгой. И главным в этой перемене было то, что он перестал ощущать себя центром вселенной, добровольно уступив это место Ольге. Его собственная жизнь перестала быть для него безусловной ценностью в этом мире. Это было новое чувство, никогда прежде не испытанное им, и чувство это было отрадным для сердца, хотя оно и болело.

Но даже самые близкие люди не замечали ничего. Правда, Кумбарович обижался из-за того, что Павел, беседуя с ним в буфете, то и дело терял нить разговора и глаза его делались отсутствующими.

— Паш, елки-палки! Ты что, анаши накурился? — возмущался Кумбарович. — Грыбов, говорю, приглашает. Он из Штатов вернулся. В подвал-то…

— Грыбов, — повторял Павел рассеянно. — Грыбов это хорошо…

Спустившись вниз, он решил наконец-то одолеть тот роман про ветер с городских помоек, теперь ему было не страшно, теперь никакая мерзость не могла прижиться в его душе. Там все было занято Ольгой.

Бестрепетной рукою придвинул он роман.

— Родионов! — позвала из коридора секретарша Леночка. — Скорей беги к главному. Полчаса тебя ищут. Там этот у него, носатый с гривой…

— С тростью? — спросил Павел, поднимаясь.

— Да, да. Склочный…

— Сагатов, — вздохнул Павел и отправился к дубовой двери.

— Можно, Виктор Петрович? — спросил он с порога кабинета.

— Родионов! — строго отозвался Пшеничный. — Это что же у нас получается? Вот пришел товарищ… простите?

— Всеволод Арнольдович Сагатов. — не двинувшись в кресле, мерно произнес тот. И веско добавил: — Член Союза писателей. Автор шестнадцати книг.

— Да! — подхватил Виктор Петрович. — Вот. А вы тянете. Ни «да», ни «нет»…

— Рукопись почти прочитана, Виктор Петрович, — стал оправдываться Родионов, стараясь не глядеть в сторону постукивающего тростью Сагатова. — Процентов на девяносто…

— Ну? Что? — спросил главный.

— Скорее, Виктор Петрович, «нет», чем «да»…

Трость стукнула в паркет сильно и гневно.

— Так, — покосившись на Сагатова, распорядился главный. — Рукопись немедленно ко мне. Сейчас же… Извините, э-э?..

— Всеволод Арнольдович Сагатов. — по-прежнему мерно продекламировал тот. — Член СП. Автор шестнадцати книг.

— Рукопись требует поисков, — уклончиво сказал Пашка. — Зашилась где-то… Несут-то кипами. — он ядовито посмотрел на Сагатова, но тот Пашку взглядом не удостоил.

Импозантный, важный, он сидел, с достоинством откинувшись в кресле и положив подбородок на грудь, отчего был похож на задремавшего грача.

— Пять минут на поиски, — строго предупредил главный.

Родионов покинул кабинет.

Он силился вспомнить, куда могла подеваться злополучная папка. Он заранее, идя еще по коридору, мысленно разгребал завалы на подоконнике, рылся в пыльных шкафах, выдвигал ящики стола… Он отлично помнил ее, аккуратную, туго набитую папку багрового цвета с золотым тиснением: «Участнику совещания Северо-западного региона». Когда в первый раз заявился с ней Сагатов, Павел насторожился и подумал, что надо отнестись к ней с повышенным вниманием, не дать ей утонуть в хаосе бумаг. Еще и Боря Кумбарович заметил, что рукопись опасная, чреватая жалобами и неприятными последствиями. В последний раз она попадалась ему под руку в пору знакомства с Ириной. Боже, как летит время!..