— Ключ! — в коротких перерывах между спазмами хохота вставляла Ольга. — Ключ!.. — и указывала рукой на дверь.

Родионов догадался, что нужно вытащить ключ, который остался снаружи. Он тронул задвижку и сразу смолк. Задвижка не прокручивалась.

Ольга все поняла и новый, уже болезненный взрыв смеха потряс ее. Она присела у стены, схватившись за живот.

— Ну и ладно. — обескураженно сказал Родионов. — Пусть он там и остается. Мы-то внутри…

Он шагнул к Ольге и в этот миг дверь распахнулась. Все та же длинная рачья клешня просунулась в прихожую и уронила ключ на полочку под зеркалом. Это было уже чересчур.

— Перестань! — закричал Родионов, как только убралась длинная рука и дверь закрылась.

Ольга вытерла выступившие слезы, долгим взглядом посмотрела на Родионова.

— Все-таки ты заманил меня в это логово, — тихо сказала она.

— Да, — так же тихо ответил Павел. — Такой у меня был злодейский план.

Он припал к ее губам, роняя пакет с шампанским и курицей. Глухо стукнулась бутылка о линолеум пола. Но им не было до этого никакого дела.

Потом он лежал, остывая, положив руки поверх простыни, которой был укрыт, глядел в окно, за которым сгущалась уже темнота. Ольга хлопотала, стучала ножом, возилась на кухне с курицей, и слышно было, что делает она это неумело.

Пусть все так и останется, думал Родионов. Пусть войдет Ольга, присядет рядом, и пусть время сразу же остановится навеки. Потому, что больше нечего прибавить к этому миру. Он закончен, завершен, наполнен до краешка, до предела. И теперь время только отнимает, уносит, транжирит, и ничего добавить не может. Неужели все пройдет, с грустью допытывался он у кого-то. Неужели Ольга когда-нибудь уйдет от меня?

— Время, остановись! — попросил он шепотом, следя за двигающимся в сумерках маятником настенных ходиков.

Что-то стронулось в часах, хромой перепад послышался в их тиканье, они споткнулись и маятник замер.

А Родионов почему-то и не удивился.

Нож постукивал на кухне, что-то со звоном упало на пол… Стало быть, мир продолжал двигаться и шло в нем время.

Пусть она меня первой разлюбит, самоотверженно загадал Павел, и сердце его заломило от тоски.

И вдруг ударили снаружи в балконную дверь, она с грохотом распахнулась, взвилась тяжелая штора, пропуская в комнату целую свору невидимых налетчиков, среди которых наверняка был и тот, ехавший между ними толстяк. Он-то их и выследил, высчитал балкон на пятом этаже. Шумно дыша, все они с профессиональной сноровкой разбежались, рассредоточились по квартире, но кто-то из них, вероятно неловкий новичок, свалил на бегу стоявший около балконной двери стул.

С улицы ворвался глухой мятежный шум собравшихся толп, ожидающих зрелища расправы, а эти, сталкиваясь друг с другом, бесцеремонно стали рыскать по комнате, подхватили со стола вчерашнюю газету, швырнули ее на пол, перелистали лежащую на тумбочке рукопись Ильюшина, обронив несколько исчерканных листков и, по-видимому, не обнаружив того, что хотели найти, никаких улик, позорно ретировались обратно, аккуратно поправив растревоженную штору.

Жалобно взвыла тонкая струна на гитаре, а собравшаяся под окном толпа разочарованно вздохнула и стихла.

В глухую тишину тесной комнаты вошла тревожная, эпическая тишина мирового пространства, и в этой тишине Родионов услыхал далекое ворчание грома.

— Он убьет меня!.. — глухо сказала от порога Ольга.

— Не убьет!.. — Родионов улыбнулся в темноте ее детскому испугу. — Первая гроза, Ольга. Поздравляю…

Она щелкнула выключателем и Павел зажмурился, а когда открыл глаза, увидел ее растерянное милое лицо, ее волосы собранные под цыганской косынкой, всю ее сделавшуюся вдруг беззащитной фигурку, завернутую в просторный сибаритский халат Ильюшина. По странной прихоти памяти вспомнил он себя, сидевшего некогда (сто лет назад!) в таком же шутовском наряде на какой-то далекой чужой даче…

— Он поздравляет меня… — упавшим голосом прошептала Ольга, и такое неподдельное отчаяние просквозило в ее интонации, что Родионов сейчас же подбежал к ней, крепко прижал к себе. Она прильнула к нему и Павел ощутил мелкую дрожь, что сотрясала ее изнутри.

— Ну что ты, что ж ты… — принялся он успокаивать ее, легонько проводя ладонью по спине, по плечам, трогая ее волосы, выбившиеся из-под косынки. — Никого он не убьет, не бойся…

— Он и тебя убьет, — со вздохом сказала она, потираясь щекой о его плечо.

— Ну что же, — усмехнулся Павел. — Если даже и убьет, то это достойный соперник. Может быть, я и мечтаю лишь о том, чтобы погибнуть вот так, на твоих глазах.

Говоря эти слова, он и в самом деле чувствовал, как сердце его полнится уверенностью и отвагой…

— Не кличь беду, Родионов, — серьезно сказала она. — Молчи, молчи…

— Что это у тебя там в руке? — спросил он.

— Нож, — задумчиво произнесла Ольга. — Всего лишь кухонный нож…

Нож упал, и по звуку Павел определил, что он воткнулся в пол.

— Родионов, что ж ты творишь со мной? — вздохнула Ольга, покорно отстраняясь, позволяя ему расслабить узел на поясе халата. Неслышно облетел этот пояс, высвобождающимся движением плеч она сбросила с себя халат, скрестила руки на груди. — Погаси свет…

И пока он в кромешном мраке боролся с цепляющимися за ногу джинсами, стряхнул их наконец нетерпеливым брыкающимся движением, а затем развел руки и шагнул к Ольге — ее уже нигде не было, и обнял он пустоту. Тихий смех послышался с постели. Темнота приобрела уже объем комнаты, заблудившийся отсвет уличной витрины ощупывал стены, проявился светлый прямоугольник окна и сузившимися глазами Родионов смутно разглядел и ее, свою любимую, сидящую на широкой раздольной кровати Ильюшина.

И все, что еще раз произошло с ним, было так чудесно, так непохоже, так разительно отличалось от того, что знал Павел обо всем этом…

Толпа снова скапливалась под окнами, встревоженно и недоброжелательно роптала. Что-то там поджигали, и с сухим ровным треском разгорался невидимый огонь, комната заполнялась гарью и чадом. Родионов запеленал Ольгу в простыню и, лежа рядом с ней на боку, подперев ладонью щеку, говорил, глядя в ночные, широко открытые ее глаза:

— Мне ничего не надо, только быть с тобою рядом и, вскипая силой, свои глаза в твоих глазах топить… В воде их темной, ветренной и стылой…

— Курица! — спохватилась вдруг она, распеленалась одним рывком и, подхватив на бегу халат, бросилась из комнаты, крикнув еще раз от порога:

— Курицу сожгла! Из-за тебя все! — погрозила и пропала.

Родионов встал и, включив свет, долго разбирался со своей и Ольгиной одеждой, перепутавшейся, разбросанной по комнате…

Потом они сидели на балконе, пили вино, заедая его горькой сожженной курицей. Почти не разговаривали. Порывами налетал свежий сырой ветер, заставляя Пашку поеживаться. Глухо шумели тополя, доставая покачивающимися вершинами как раз до балкона, так что казалось, что дом плывет по темным зыбким волнам куда-то туда, где вдали на крыше кинотеатра вспыхивали, меняли бегущие цвета огни праздничной рекламы.

— Ладно, — вдруг сказала Ольга после долгого молчания. — У меня есть одна тайна, которую я не могу тебе рассказать сейчас. Вернее, не хочу… Что за женщина без тайны, правда ведь?..

Она вдруг вскрикнула и отшатнулась, а он не успел ничего ответить — какая-то большая темная хмырь вырвалась из темноты, кинулась на них, хлопая, рыдая и хохоча, и едва не задев, свернула, пронеслась мимо, обдав их ледяным ветром, в один миг сгинула среди деревьев.

— Филин! — закричал Родионов, схватив Ольгу за плечи и предупреждая ее испуг. — Птица… Тут лесопарк рядом.

— Уйдем отсюда, — сказала она. — Мне холодно…

Родионов хотел было сказать: «А вот я тебя сейчас согрею», но произнеся эту фразу сперва про себя, передумал, слишком она показалась ему пошлой. Он молча собрал тарелки и стаканы, отнес на кухню, вывалил в раковину. Долго стоял в задумчивости и оцепенении, глядя на бегущую струйку воды, не притрагиваясь к посуде. Когда вернулся, Ольга уже спала, поставив будильник на семь.