— Теперь уж поздно, — вздохнул полковник. — Некоторые свою долю продали. А так, отчего же… Вы правы, погорячились, недодумали. А теперь уж ничего не склеишь. Новость-то нашу слышали?

— Ну?

— Юрка Батраков женился! И знаете, на ком?

— На Стрепетовой, — сказал Павел.

— Да. Вы уже знаете? Откуда?

— По литературной логике, Кузьма Захарьевич. У них добрачные отношения были как у людей семейных. Скандалы эти, споры, притирка характеров. Так что ничего удивительного.

С резной стойкой в руках Родионов отправился к себе. С некоторым грустным удивлением обнаружил он, что аквариум, который только что был на месте, бесследно пропал, а на дверях комнаты Клары Карловны Розенгольц, откуда он только что вышел, уже висел черный амбарный замок и раскачивался с затухающей амплитудой.

Родионов вздохнул и вошел в свою комнату. Положил стойку на письменный стол, принялся расхаживать из угла в угол, поглядывая на свою долю. Раздражал лакированный блик. Пашка зашвырнул стойку под диван и снова принялся расхаживать взад-вперед. Дело было вовсе не в блике, дело было серьезнее и никуда этого не зашвырнешь…

Пашка не выдержал и упал на постель, уткнулся лицом в скомканные простыни и вдыхал, вдыхал всей грудью ненавистный, убийственный, смертельный запах, которого давно уже не было здесь — весь выветрился, улетучился, уничтожился…

Убыстрение времени, думал Родионов, входя в редакционный корпус. Все-таки в чем-то Батраков был определенно прав — бег времени действительно ускорился и перемены, произошедшие только за эту зиму, казались огромными.

Теперь вместо единой вывески с названиями газет и журналов весь фасад здания был изуродован пестрой мешаниной мраморных, бронзовых, пластиковых щитов с именами банков, фирм, акционерных обществ. Разглядел здесь Родионов и золотую вязь ломбарда «Бабилон».

В просторном фойе во всю стену простирался гигантский плакат с самоуверенной и на редкость циничной надписью: «Мы знаем, что такое истинные ценности. Евробанк». Истинные ценности изображались в виде желтых кирпичей, сложенных тяжелой пирамидой в центре плаката.

Перед входом Родионова остановил милицейский кордон, которого прежде не было. Внимательный лейтенант изучил его удостоверение и пропустил к лифту. Пашка вдруг поймал себя на мысли, что по-существу ведь ничего и не переменилось. Ну плакаты с кретинскими высказываниями, ну милиция, вывески, все это мелочь, дым. Человеку всегда после долгого отсутствия бросаются в глаза поверхностные перемены, и они кажутся порой громадными, хотя на деле ничтожны и летучи. Закат над миром все тот же, река течет туда же, земной шар вертится все так же, как и сто веков назад, и облака плывут в небе, и звезды высыпают по ночам те же, те же…

За его рабочим столом, на его желтом вертящемся кресле сидела незнакомая сухопарая барышня и внимательно читала очень знакомую рукопись в багровой сафьяновой папке. На вид барышне было от сорока до шестидесяти лет, Родионов не смог определить более точно, но сам тип этот был ему слишком хорошо известен. Она явно была из той породы окололитературных дам, какие встречаются практически в любой редакции. Они знают всех здравствующих писателей по именам и отчествам, знают их жен и любовниц, они в курсе самых последних достижений и в литературе и в смежных искусствах и умеют говорить обо всем этом складно и толково, спорить и убеждать. Они обо всем имеют представление, свободно владеют специальной терминологией и единственное, чего они не имеют и не могут иметь — это своего собственного суждения о предмете…

Родионов осмотрелся.

Больше никого в просторном кабинете не было, но в пепельнице на столе Кумбаровича тлела и дымилась оставленная сигарета.

— Здравствуйте! — сдержанно сказал Пашка, испытывая странное чувство, как будто он взялся сыграть не свою роль. Логика этой роли диктовала и манеру общения — он теперь был как бы автором, скромным просителем, и сам собою тон его сделался чуточку заискивающим, неуверенным.

— Я вот тут повестушку набросал, — стал он оправдываться, — она пока еще не со мною, но с вашего позволения, я бы…

— Это хорошо! — подбодрила его дама, щелкнула зажигалкой и выпустила клуб дыма. — Это великолепно! — Она отвалилась на спинку кресла (точно так же, как и я когда-то, отметил Родионов и ему стало неприятно и совестно за себя, ибо в откидывании этом было что-то высокомерное и хамоватое).

— Продолжайте, я вас слушаю, — попыхивая сигареткой, снова произнесла дама. — Что за повесть, кто герои, политических вещей не берем, концовка желательно бодрая, духоподъемная!

Глаза ее за сильными очками были выпуклы как у людей, больных базедовой болезнью и оттого на лице ее сохранялось постоянное выражение изумления. Свободной рукою она терзала тонкий серый хвостик волос на затылке, наматывая его на указательный палец и вновь разматывая.

— Герои — наши современники…

— Правда жизни нам не нужна. Надоело, — перебила его дама. — Читатель каждый день видит эту правду за окном, открывает книгу, а там все та же чернуха…

— У меня нет никакой правды жизни, — признался Родионов. — Любовь, разлука…

— Нужна без разлуки! — приказала дама. — Пусть они в конце женятся, пройдя все положенные передряги. Хэппи энд. Нам не нужна трагическая любовь. Читатель видит за окном…

«Дался ей этот читатель за окном», — подумал Пашка и сказал:

— Счастливые обстоятельства очень часто губят настоящую любовь. Тот же брак, к примеру…

— Мысль не новая, — подумав, заключила дама. — Но нельзя ли одухотворить брак?

— Это будет уже другая повесть, — объяснил Родионов. — О добродетели и о терпении. О любви, конечно, тоже, но большей частью о терпении…

— Да, мужики мерзавцы, — сделала неожиданный вывод дама и снова стала нервно наматывать волосы на палец. — Тут я с вами согласна, именно терпение и именно со стороны женщины…

— Хотите, угадаю название вот этой рукописи? — благоразумно увел разговор в сторону Родионов. — Да-да, той что перед вами сейчас.

— Угадайте.

— «Сталь бурлит», — закрыв глаза, прошептал Родионов сомнамбулическим голосом. — Или кипит. Что-то такое клокочущее…

— Вы экстрасенс!? — дама привстала с места. — Надо же! Я сразу что-то такое почувствовала в вас. Вы и людей лечите? — с надеждой в голосе спросила она.

— Нет, я не практикую, — сухо сказал Пашка. — Занятия литературой отнимают все мое время. Впрочем, повесть я не принес, а зашел посовещаться насчет двух смущающих меня пунктов.

— Слушаю вас! — готовно отозвалась собеседница. — Да вы присядьте, пожалуйста. Что ж это я на самом деле, — засуетилась она.

— Так вот, — важно произнес Родионов, размещаясь на шатком стуле. — Суть дела такова. У меня есть выражение «белые разваренные руки». Допустимо ли такое выражение в современной литературе?

— Вполне, — одобрила редакторша. — Образ зримый, живой.

— Ага, — Пашке вдруг пришла в голову озорная мысль, он вытащил записную книжку. — Я тут леплю образ православного священника… Вот зачитаю вам кое-какие детали… Ага, вот: «Обрюзглый человек в рясе, с тяжелым крестом на шее угрожающе посмотрел на учеников. Маленькие злые глазки прокалывали всех… Дети боязливо посматривали на человека в рясе… Лицо попа побагровело… Класс затих, съежился…» Так-так, далее: «…визгливый крик отца Василия… Поп схватил мальчика за оба уха и начал долбить головой об стенку…»

— Ну-у… — удивилась редакторша. — Я, признаться, не люблю священников, но вы, по-моему, через край хватили… Что это он так разъярился? Головой об стенку…

— Да мальчик ему вопрос задал… Вполне, я вам скажу, невинный вопрос. О геологическом возрасте земли.

— Нет-нет, вычеркните это немедленно, — посоветовала редакторша. — Это нельзя печатать! Слишком много ненависти. Я бы даже сказала какой-то животной ненависти…

— Уже, — сказал Родионов.