Слишком много суеты происходило в последнее время вокруг их дома…

— Ну что, субчик, явился наконец! — поднимаясь со скамейки и проламываясь к нему из зарослей сирени, громко и радостно сказал человек в форме. Был он маленького роста, с руками несоразмерно длинными, а на плечах его красовались капитанские погоны. Черты лица его были мелкими, а оттого лицо казались злобным и беспощадным к любому врагу.

— Взять его! — приказал маленький капитан, и тотчас из машины проворно выскочили трое одинаковых крепышей с короткими автоматами на боках и, больно заломив Родионову руки за спину, бросили его в тесный загончик «воронка».

Машина рванула с места и сквозь зарешеченое заднее окошечко видел Павел отдаляющийся дом в кустах сирени, родное крыльцо, два железных рельса на выезде из двора, знакомый переулок, трамвайные пути, поворот, незнакомый переулок, еще один незнакомый переулок, а потом уже пошли места и вовсе безлюдные и дикие…

Родионова привели в ярко освещенное лампами дневного света помещение. Дежурный милиционер из-за стеклянной перегородки молча кивнул капитану и стал набирать номер.

— Корешок, подкинь курева! — попросил кто-то сзади.

Родионов обернулся. У стены, окрашенной тусклой зеленой краской, на деревянной широкой скамье сидело несколько задержанных, людей, в основном штатского вида, каких можно встретить где угодно, хоть на рынке, хоть в метро. Явных бандитских рож не было.

— Камеры мыть захотел? — злобно сказал капитан, скользя взглядом по лицам задержанных, определяя на глазок говорившего. Но лица были тусклы, глаза у всех опущены вниз и определить нарушителя было невозможно. Известно, что когда самые разные люди, с самыми разными темпераментами и характерами несколько часов кряду протомятся в милицейской приемной, все становятся одинаково унылы, какая-то серая общая печать как пыль ложится на все лица.

Но Родионов-то был еще свежий человек. С воли.

— Товарищ капитан! — с достоинством сказал он. — Я хочу знать, на каком основании меня задержали! Заломили мне руки. Вот… Я требую адвоката!.. — добавил он в конце, вспомнив сцену из какого-то американского боевика.

Задержанные, все как один, с изумлением вскинули головы.

Лицо капитана озарилось злой и веселой радостью.

— Адвокат в смене сегодня? — осведомился он у дежурного.

— Только заступил, — не поднимая головы от своих бумаг, серьезно ответил дежурный, которому по-видимому наскучило уже все на свете. — Там он, вторую камеру шерстит…

Капитан озарился еще большей радостью. Родионов прикусил губу.

— Адвокат! — закричал капитан в коридор. — Подь сюда!

Задержанные повеселели и оживились.

— Ладно, — сказал Родионов. — Беру свои слова обратно…

— Ну нет! — возразил маленький капитан. — Закон есть закон. Адвокат, вот тебя тут требуют… — добавил он, глядя за спину Родионова. — Разберись-ка…

Павел обернулся. Из коридора выходил плотный дядька, похожий на озабоченного дачника, только вместо тяпки в руках его была резиновая штуковина. Плоское и вспотевшее лицо его в накрапах веснушек казалось спокойным, и этим было страшно. Был он без кителя, в светлой голубой рубашке с закатанными рукавами и расстегнутыми верхними пуговицами. Из-под распахнутой рубашки выпирал мохнатый паучий живот. Павел заметил, что креста на дядьке нет.

— Этот, что ль? — кивнул дядька, даже не взглянув на Павла. — Ну, пойдем.

С этими словами он крепкой разлапистой пятерней скомкал Родионова за загривок и потащил вглубь коридора. Острый запах пота исходил из-подмышек «адвоката», и они были темны, вероятно, из-за предыдущей работы во второй камере. Последнее, что успел заметить Павел — разочарованные лица задержанных, которым, по-видимому, было жалко, что они лишаются занятного зрелища, поскольку основные действующие лица уходили со сцены за кулисы и развязку шел досматривать один только маленький капитан, который тычками помогал верзиле тащить Павла.

Родионова стали впихивать в тесное помещение без окон, внутри которого кто-то стонал во мраке. Он уперся раскорякой в дверях, как Иванушка перед печью, и немедленно получил страшный удар в поясницу, отчего ноги его сами собой подогнулись и он свалился на пороге. Еще два или три удара, от которых захватило дух и затошнило, получил он уже в помещении.

— Волки позорные! — захрипел Родионов, вспомнив, что именно так нужно кричать в подобных случаях.

Искры брызнули из глаз, екнула селезенка, или что там в боку, куда с размаху пнул его маленький рассерженный капитан. Роняя длинную густую слюну, Родионов стал приподниматься с пола на четвереньки и в это время получил парализующий удар дубинкой по плечу около шеи. Отнялась вся правая половина тела, зато все остальные удары он уже почти не чувствовал, ибо болевой порог был уже преодолен. Он не кричал, не стонал, а тяжко и прерывисто всхрапывал, хватал маленькие кусочки воздуха открытым ртом…

Потом его тащили за ноги куда-то по цементному полу, но он был уже вполне равнодушен ко всему на свете, а в голове неподвижно стояла только одна спокойная мысль: «умереть».

Очнулся он глубокой ночью на жестких нарах у холодной стены… Вокруг стояла тусклая серая пелена. Вероятно начинало светать. Глубокая тоска отчаяния пронизывала всю его душу. От пережитого унижения, от этих собачьих побоев, от того, что мир не знает о нем, живет себе по-прежнему… И Ольга где-то там… Олечка милая, Ольгуша…

— Ольга! Слышишь ли ты меня!.. — со стоном вырвалось у него из груди…

— Маняня! — плаксивым козелком тотчас отозвалось, проблеяло совсем рядом. — Слышь ли!.. Куда они меня завезли?..

— Тихо вы там! — урезонил их бас от окна. — И так сна нет…

— Тебе хорошо, Влас, — помолчав, возразил плачущий козелок, — ты шофер. И жена тебя уважает… А я при должности, будут теперь фамилию трепать… А Маняня что мне скажет?.. Что?! Что она мне скажет?..

Родионов приподнял голову и скосил глаза. Рядом с ним на узкой коечке лежал и трясся этот самый козелок, но лица его нельзя было рассмотреть, поскольку тот лежал, свернувшись калачиком и упрятав голову под простынь.

— Должность! — мрачно выругался бас у окна. — Дрянь твоя должность, вот что… А Маняня твоя ничего тебе не скажет, вместе пили… Семейный праздник.

— А как же мы… здесь? — робко спросил козелок.

— Из-за тебя, сволочь! — так же мрачно сказал бас. — «Пойдем сирени женам наломаем…» Дур-рак!.. Там у них водка еще осталась на столе. Литра полтора… С небольшим…

— Ну и?… — перестав всхлипывать, с некоторой надеждой спросил козелок.

— …! — срифмовал бас. — Водка, говорю, у жен осталась, вот что…

— Так мы же за сиренью пошли! — обрадованно вскочил козелок с койки, подхватил простынь и, завернувшись в нее, принялся взволнованно расхаживать по камере. — Цветы для женщин! Благороднейший поступок!.. У нас вины ведь нет перед Маней, правда, Влас? Наоборот!.. А водка что… Не пропадет. Они ждали-ждали и спать полегли, Влас…

— Выжрали! — уныло сказал бас. — Пока мы тут мучимся. И сирень твоя дрянь, и дом твой дрянь. Прах твоему дому…

— Мир моему дому! — ничуть не обидевшись, весело возразил козелок. — А водка наша целехонька, женщины до водки не охочи…

— Бабы до водки не охочи? — горько усмехнулся бас. — Спи давай. Да думай, чем завтра похмеляться будем…

— Спать-спать-спать-спать… — радостно бормотал козелок, запрыгивая в постель. — Найдем завтра, Власок… Найде-ом… А теперь спать! — приказал он себе и в тот же миг засопел ровно и покойно.

Бас еще с полчаса ворочался с боку на бок, скрипел казенными пружинами, вздыхал, а потом тоже затих.

Родионов лежал с открытыми глазами, глядел в потолок и думал. Разговор двух приятелей немного развлек его и тоска теперь была не такой острой. Самое главное, у него была Ольга. Ни у кого в мире Ольги не было, а у него была. И это самое главное и существенное. То, что его избили в милиции, еще не трагедия. Всех бьют. Вопрос, за что взяли? Эта мысль донимала с самого начала, но никакого путного объяснения найти он не мог, поскольку явных преступлений за собою не знал. Может быть, чей нибудь наговор? Или проделки тестя? Месть? Тесть — месть. Что ж, рифмуется… Или у них там произошла какая-то путаница. Ничего, правда сама за себя скажет. Разберутся…