Потом потянулись бетонные заборы, исписанные ругательствами и непотребствами, разбитые корпуса кирпичного заводика, судорожные конструкции из железа, показалась мокрая пустынная платформа безвестной подмосковной станции. Поезд дернулся и остановился. И странное видение открылось за окном — посередине сырой ветренной платформы действовали два мужика. Один, сурово сдвинув брови, что-то наигрывал веселое на гармошке, другой же, постарше, очевидно почувствовав на себе внимание всего поезда, пьяно топал, думая, что пляшет. Он высоко поднимал авоську, набитую пустыми бутылками и топал, топал одной ногою, стараясь своим нелепым башмаком непременно попасть в самую середину лужи. Ему нравилось, как разлетаются во все стороны грязные брызги, залепливая ему штанины. Он что-то выкрикивал неразборчивое, широко и косо открывая улыбающийся щербатый рот.

— Русь воюет с логикой! — прокомментировал резонер, кивнув в сторону артистов. — Не люблю провинцию. Когда в поезд садились, на станции видел — из ресторана двоих выводили. Морды расквашены у обоих, глядеть жутко… Официант им, видишь, не понравился… Пентюхи!

— Кретины! — устало и зло выругалась женщина с корзиной антоновки. И Родионову стало жаль ее. За ту неудавшуюся тусклую жизнь, которая наверняка была истрачена на такого вот плясуна, беззаботного и пьяного мужа… Женщина была рябая и умная.

А те двое все так же, не меняя выражения круглых, свекольного цвета лиц, маячили под дождем на осеннем ветру посередине пустынного голого перрона. Поезд тронулся и двинулся к Москве, а они уплывали на своем перроне вглубь России, продолжая играть и плясать, уже не обращая внимания на уезжающих зрителей, уже только ради собственного каприза и удовольствия.

— Сечь, сечь и еще раз сечь! Нещадно! — настаивал попутчик, поднимаясь с места и снимая с третьей полки свой аккуратно сложенный дождевик. — Нещаднейше, уважаемая Вера Васильевна…

Он встряхнул плащ, намереваясь его надеть, определяя, где верх, где низ, и тут из внутреннего кармана плаща неожиданно хлынул поток цветных открыток, рассыпался по столику, по коленям учительницы, по полу…

Учительница закричала страшным голосом, вскочила с места, отряхивая юбку.

Пашка кинулся было помочь, но глянув на эти открытки, отдернул руки, густо покраснел и, схватив сумку и куртку, бросился вон из купе.

Прямиком с вокзала, не заезжая домой, Родионов отправился на Красную площадь. Он не был в ГУМе лет пять и поразился переменам, произошедшим за это время. Когда-то шумный, многолюдный, общенародный магазин превратился в неоновый, холодный, неприступный супермаркет и в своей изрядно помятой в дороге одежде, с простецкой сумкой через плечо, Пашка почувствовал себя неуютно. Ботинки его были в засохшей глине. Как ни странно, молоденькая продавщица отнеслась к нему без ожидаемого презрения. Она ласково и терпеливо предлагала ему то одно, то другое платье, поворачивая его и так, и этак, объясняя попутно направления в моде, называя имена известных модельеров… Деньги чует, самодовольно подумал Пашка.

— Я возьму, пожалуй, вот это. Зеленое, — решился он после недолгого колебания, совестясь того, что отнял так много времени у ласковой барышни.

С дорогим пакетом подмышкой, оставив в магазине половину дома с надворными постройками, выбрался он наружу.

Надо бы еще туфельки подыскать, но это потом, потом. Главное сделано, теперь-то все наладится и исправится…

С успокоенным сердцем вошел он в свой двор. На крыльце сидели Юра со Степанычем, которые, завидев его, вдруг поднялись и скрылись в доме. Родионов направился на кухню.

— Говоришь, говоришь одно и то же, никакого толку! — громко и раздраженно произнес Юра при его появлении и пнул ногою обглоданную кость, отчего та ударилась с биллиардным стуком о кафельную стену, отлетела и завертелась посередине кухни.

— Не ори на меня! — взвизгнула Стрепетова, распрямляясь и отбрасывая веник в угол.

— А я не ору! — заорал Батраков. — Я русским языком объясняю, чтобы не оставлять собаке на полу для тараканов еду и всякую дрянь. — Он сбился, оттого еще больше рассвирепел и еще раз пнул кость. И снова она отскочила от стены и завертелась на прежнем месте.

Вид вышедшего из себя противника, как ни странно, подействовал на Стрепетову умиротворяюще. Она подобрала веник, уперла руки в бока.

— Ну-ну, дальше что? — подчеркнуто спокойно сказала она. — Зарежем человека из-за тараканов?

— Что есть таракан? — опустившись на табурет, произнес Юра угасшим голосом…

— Юра, случилось что-нибудь? — спросил Родионов. — От Ольги что-нибудь?..

— Ольга погибла, — тускло ответил Батраков, не взглянув на Пашку. — Звонили три дня назад. По всем телефонам звонили, которые в ее книжке нашли. На машине разбилась…

Наступила тяжкая тишина, только Стрепетова терла и терла тарелки в раковине. Потом выключила воду и промокнула руки об фартук.

Родионов, покачиваясь, побрел к себе. Знакомое чувство того, что он все это предвидел, что именно этого он и ожидал, овладело им. Ему показалось, что он понял смысл этих страшных слов еще до того, как Юра их произнес. И уже заранее все его существо сопротивлялось и кричало: «Нет! Такого не может быть! Это ошибка, чего-то недопоняли, испорченный телефон…» Но он знал, что это чистая правда, что таких ошибок не бывает, и все-таки сопротивлялся изо всех сил, отталкивал эту правду беззащитными ладонями, не впускал ее в себя. А она вломилась, сметая все преграды, не обращая внимания на все его наивные ухищрения.

Батраков на всякий случай шел за ним следом.

Родионов остановился у телефона и с ненавистью поглядел на аппарат.

— Кто сказал? — отрывисто и глухо спросил он.

— Все уже знают, — неопределенно двинул рукою Юрка и бросился подхватывать Павла, который качнулся к стене и стал сползать по ней на пол…

Потом он пил холодную воду из стакана. Юрка держал стакан у его рта, а Пашка, сделав несколько глотков, отстранился и сказал:

— А точно замечено, Юра. Банально, а ведь точно…

— Что замечено? — не понял Батраков.

— А вот, что зубы стучат об стакан. Вот, гляди…

Он снова начал пить, показывая Юрке, как стучат зубы по стеклу…

— Все, пойду, Юра, — сказал Родионов, поднимаясь с корточек.

Вошел в свою комнату, ударился лодыжкой о косяк, вскрикнул и поморщился от боли, но не понял, откуда она взялась и почему ему так плохо. Затем, когда острая боль утихла, присел на край дивана и так просидел до самой ночи, тупо глядя в одну точку на полу, в которой открылся ему целый мир. Заглянула в комнату Наденька, впустила Лиса, что-то говорила, но он ничего не слышал, только на все слова ее отрицательно качал головой, и она снова убежала по своим детским делам. Ночью Родионов повалился на бок и незаметно заснул, не догадавшись поднять на диван ноги. Так и спал по-вокзальному до самого утра.

Утром поднялся и пошел к Батракову. Открыл дверь, не постучавшись. Тот курил, лежа в углу на жестком тюфяке и стряхивал пепел себе на грудь. Юра прищурился, узнал его и кивнул головой, указывая на стул.

— Кто тебе сказал? — спросил Родионов, вяло опускаясь на стул. — Ты сам трубку брал?

— Не помню уже, — Юра задумался. — По-моему, Степаныч. Или Любка…

Родионов поднялся и отправился к Любке.

— Любаша, откуда ты узнала?

— Все говорят… Степаныч и Кузьма Захарьевич… Вера Егоровна…

Родионов повернулся и пошел по коридору. В нем нарастало какое-то безумное чудовищное подозрение. И оно еще больше укрепилось, когда и Степаныч не смог сказать ему ничего определенного.

— Тут, Паш, как повезет… Как уж повезет… — вздохнул тот. — Меня вот, Паш, в Казахстане бульдозером переехало… «Катерпиллер» американский, полторы тысячи тонн весу…

Родионов махнул рукой и вышел.

Кузьма Захарьевич сходу принялся утешать его.

— Вы успокойтесь, Павел… Переведите дух. Баба Вера, по-моему, а вообще все говорили, что она попала под машину. Иномарка какая-то. Они теперь носятся. Пьяный был, наверно, подлюка…