А вскоре произошло одно событие, стоящее особого упоминания. На рассвете, благополучно миновав укрепления, к дому подъехал ладный возок, запряженный парой косматых крестьянских лошадей. Следом шла привязанная к возку корова и телушка, сзади жались овцы. С возка слез коренастый мужичок, стриженный в какую-то древнюю скобку, зычно крикнул, топая сапогами по крыльцу:

— Здесь, что ли, Расея теперь?

— Здесь, здесь, браток, — подтвердил сонный полковник, отпирая входную дверь и пропуская странного гостя.

— Ну, значит, не соврали добрые люди, — успокоился мужичок. — Будем знакомы, Микола — представился он, пожимая всем руки. — Жена, неси гостинец! — крикнул он во двор.

С возка соскочила проворная, справная бабешка, понесла в дом мешки и корзины с припасами. Застучали на кухне ножи, заскворчало в сковородках сало. Пока женщины сообща готовили стол, мужчины неторопливо беседовали, покуривая на крылечке. В отдалении рокотал утрений бой, сизое облачко стелилось низко над горизонтом, сплывало на юго-восток.

— Германец Акуна газами травит, — определил полковник. — Третий раз уж на неделе. Нет бы им отойти к Зарайску. Жалко народ… Табак у Акуна хорош! — похвалил он, обращаясь к Миколе, — за ведро картохи два стакана дают, недорого.

После завтрака Микола отвязал от возка собаку и ушел на запад. Вернулся уже под вечер навеселе, с трофейным аккордеоном. Сытая собака, высунув язык улеглась под крыльцом.

— Жалуются, вошь заела, — сообщила баба Вера, вернувшись с востока из разведки.

— Дело окопное, — вздохнул полковник. — Терпи знай…

— Я, Кузьма Захарьевич, что скажу, — вступил в разговор Микола, — я нынче отодвинул врага-то, гектаров сорок отбил. Народ хлипкий, честно сказать… Нет настоящего фронта.

— Хлипкий-то хлипкий, а глянь как лезет, не дает покою…

— Я так думаю, — прищуриваясь от махорочного дымка, продолжал Микола. — Они ведь ни за что не угомонятся, все будут лезть и лезть… Лучше всего отгородиться от них, хотя бы колючей проволокой. Там вот вы, а здесь будем мы, сами по себе…

— Дырку проделают, — возразил Кузьма Захарьевич.

— А мы у дырки яму с кольями, засаду!

— Так они в другом месте дырку. Не-ет, не отгородишься, — вздохнул Кузьма Захарьевич. — Найдут лаз, такая нечисть…

— Ну, тогда не знаю что, — развел руками Микола.

— А не обращать на них внимания, — предложил Юра. — Жить особо, не глядеть на них…

— Как же не глядеть, когда они в самую рожу лезут, что комарье!

Микола задумался и решительно заключил:

— Хочешь, не хочешь, а отгораживаться надо, не сидеть же сложа руки. Отгородимся, а там видно будет.

— Проволоки одной сколько уйдет! — прикинул в уме полковник. — Где наберешься?

— Придется потрудиться, — согласился Микола. — Мы врага отгоним, а бабы пусть плетут по вечерам. Эх, хорошо! — затуманился он неким давним воспоминанием. — Лучина потрескивает, прялка поскрипывает, песни, разговоры…

Вечером собрались у телевизора смотреть американский боевик.

Впрочем, что-то разладилось в старом телевизоре, мигающая искаженная картинка с недавних пор стала показывать искривленное пространство, супрематические улицы и плоские дома, косо бегающих людей с длинными туловами и коротенькими азиатскими ножками. Юра, провозившись полдня, так и не смог его наладить — лица дикторов еще больше удлинились, они стали походить на говорящих лошадей, а толпы людей теперь бегали на длинных колченогих конечностях, размахивая коротенькими ущербными ручонками и вертя недоразвитыми плоскими головами. Все бы это ничего, сущность от этого не менялась, но аппарат стал огрызаться током на всякое прикосновение и прежде, чем включить его, приходилось надевать резиновую медицинскую перчатку, принесенную для этой цели бабой Верой из травмапункта.

Родионов сутулился на стуле, глядел исподлобья на экран. Во всякой пакости всегда есть нечто притягательное, особенно когда эту пакость еще и ненавидишь всем сердцем…

— О чем картина? — спросил опоздавший к началу Юрка, присаживаясь за спиной у Пашки.

— В двух словах не объяснишь, — сказал Родинов, с ненавистью глядя на экран.

О чем он был, этот фильм? Трудно сказать, о чем, тем более, что досмотреть его не удалось. Успели понять только, что некие чрезвычайно добрые и ласковые существа на жабьих лапах, с вороньим обличьем и козлиными рогами подвергаются нападению со стороны Овнов, злобных, коварных и беспощадных, несмотря на свое овечье безрогое обличье. В самом кульминационном моменте, когда всех уже тошнило от вырванных глаз, клубков растерзанных кишок, когда, судя по всему, рогатые должны были начать свое праведное мщение и в свою очередь рвать кишки и глаза у злобных Овнов, телевизор вдруг вспыхнул, черный клуб дыма вылетел из него, и еще один клуб черного удушливого дыма…

Все похватав детей, разом кинулись к выходу.

Юра рванул из розетки провод, Пашка плеснул кипяток из чайника в полыхающий телевизор, полковник набросил на него сорванную с плеч шинель. Пламя удалось погасить, но еще целый час вся квартира содрогалась от кашля и ругани. Открыли все окна и двери, выветривая злого духа, но еще долго он чувствовался и даже спустя несколько месяцев, всякий пришедший с улицы, невольно морщился, улавливая едкий серный запах.

Поздно ночью, когда вонючие останки телевизора были вынесены на помойку, Юра беседовал на кухне со Родионовым.

— Ты вспомни, что лежало в кладовке? Ну, с чего все началось, от чего весь сыр-бор разгорелся? — напирал Юра. — Подумай, проанализируй.

— Газеты кто-то поджег, — думающим голосом протянул Пашка. Он никак не мог понять, отчего так раскипятился Юра, какую такую разгадку событий он нашел.

— Кто мог поджечь! — разозлился Юра. — Подомарева, что ли? Или полковник?

— Не само же загорелось, — возразил Пашка.

— Может, и в телевизоре не само загорелось? — ехидно спросил Юра. — Может, и там кто-то со спичками прятался? В том-то и суть, что само! И газеты сами полыхнули, и телевизор сам собою рванул!

— Ну и что ты имеешь в виду? — не понял Родионов окончательную мысль Юры.

— Огнем все пожрется! — встав из-за стола и глядя в даль времен, торжественно провозгласил Юра. — Всякая ложь огнем будет потреблена! А уж тут-то столько ее накопилось, — потряс он в воздухе обрывком старой газеты, случайно оказавшейся на столе. Ветхий этот обрывок от резкого движения распался надвое, и один кусок, вихляясь, спланировал прямехонько на горящую горелку газовой плиты и тотчас воспламенился.

— А! — воскликнул Юра. — Ты видел?!

Родионов невольно поднялся с места, и оба они, Юра с указующим на пламя перстом и Пашка с приоткрытым ртом, молча глядели, как в корчах свертывается и превращается в серый пепел мятый газетный лист. Жадный огонь обхватил его кругом, огненное кольцо стало сжиматься вокруг фотографии, изображающей торжественную встречу в аэропорту. Вот в пламени погибли встречающие, сгорел строй парадных войск, занялся хвост самолета и одновременно кабина летчиков. Огонь двинулся по ступенькам вверх к дверям, где подняв приветственную руку высился какой-то лысый власть имущий, не знающий еще своей судьбы. Кольцо огня сузилось, еще мгновение виднелось смутное лицо, еще секунду держалась поднятая рука, но приветственный этот жест уже наполнился новым, горьким — прощальным смыслом…

Серый пепел рассыпался по плите.

Затосковал Родионов, сутками лежал на диване и думал, думал, о чем же так тоскует его душа и никак не мог вспомнить. Иногда заходил Юра.

— Хреновый, Паша, у тебя организм. Что толку лежать? Не пьешь, так делал бы что-нибудь, двигался, что ли…

— Нет смысла, — отвечал с дивана Родионов, — двигайся, не двигайся, все равно ничего не изменишь по-существу. Все само собою развивается, независимо от наших усилий.