— М-да… Школа… — пробормотал он.

— Я устала, — сказала старуха Розенгольц. — Уберите отсюда эти останки…

— Разумеется, — сказал полковник. — Я, Клара Карловна, присмотрел для них подходящий контейнер.

«Эге», — думал Галамага, так и эдак прикладывая бинокль к глазам.

Но ничего за все это время, кроме неясного движения каких-то теней в размытом сиреневом сумраке он не видел, тем более, что окно старухи было до половины занавешено. Семен Семенович постоял на своем посту у подоконника на площадке пятого этажа еще несколько минут.

Движение в комнате старухи полностью прекратилось. Погас ночник.

Галамага вздохнул и стал спускаться, заранее нащупывая в кармане ключи от машины.

Назавтра в передаче «Дорожный патруль» многие жители столицы узнали следующую новость: «Поздно ночью на выезде из Москвы работниками ГИБДД задержана была черная «Волга». При ее досмотре в багажнике были обнаружены два трупа с огнестрельными ранениями в голову. Водитель, бывший работник МВД, подполковник в отставке, так и не смог внятно объяснить происхождение этой страшной находки. Подозревают, что он был тесно связан с одной из известных криминальных группировок и вывозил трупы для захоронения их в Подмосковном лесу. В настоящее время задержанный находится в следственном изоляторе и дает показания».

Жильцы дома, увы, пропустили эту интересную передачу, но на то у них имелись очень веские и уважительные причины. Неловко, право, об этом говорить, но еще подлее было бы уклониться от точного изложения фактов, какими бы горькими и ужасными они ни казались.

Накануне ночью скончалась Клара Карловна Розенгольц. Именно так. Трудно избежать невольной тавтологии, но в данной ситуации тавтология эта абсолютно уместна — окончательно скончалась!

Рассеявшиеся с вечера по всей Москве жильцы, стали с первыми лучами солнца постепенно стягиваться к дому и здесь уже ждала их горестная весть. Кузьма Захарьевич, который обнаружил утром бездыханное тело старухи, предупреждал об этом всех еще с порога, но, разумеется, поначалу каждый воспринимал его сообщение, как очередную злую и неостроумную шутку. Но взглянув издали на торчащий из гроба острый костяной нос и перекрестившись на горящую в изголовье восковую свечу, люди с видимым облегчением вздыхали и понемногу успокаивались.

Один только Юрка Батраков, ничему и никому не верил, ходил по дому мрачный и сосредоточенный, щупал перила лестницы, взвешивал в руке черенок дворницкой лопаты, выглядывал во двор, трогал штакетины…

— Ну что ты бродишь, точно пальцы растерявши, — не выдержала наконец Любка Стрепетова. — И ходит, и ходит без толку… Вы бы, Кузьма Захарьевич, нашли ему дело какое…

— Ради твоей же пользы и безопасности хожу, дура! — огрызнулся Юрка. — Кузьма Захарьевич, ты не в курсе, карандаши из какого дерева делают?

— Из кедра, — сказал полковник.

— Жаль… — огорчился Юрка. — Не годится… Да и тонковат, честно говоря…

— А-а, — усмехнулся полковник. — Ищи-ищи… В парк сходи.

Степаныч, несмотря на свой огромный жизненный опыт, а, может, и наоборот, благодаря ему, панически боявшийся покойников, старался не отходить от полковника ни на шаг, все допытывался про «эффект Тамерлана».

— Да не знаю я, Степаныч, — не выдержал наконец полковник, — Врач сказал, что три раза так вот Тамерлан прикидывался мертвецом…

— То есть многократно? — беспокойно оглядывался старик.

— Не волнуйся, гроб заколотим, зароем…

— Бетонцем бы хорошо сверху, Кузьма Захарьевич… Облагородить могилку…

— И бетонцем в свое время облагородим, — бодрил полковник.

Приехал знакомый уже полковнику седенький врач, поздоровался и, заглянув в комнату покойной, тут же на крышке гроба, размашисто и уверенно подписал свидетельство о смерти.

Старуху наконец-то увезли навсегда и гроб ее сопровожал один лишь Юрка Батраков.

Поздно вечером он вернулся, сунул под плиту небольшой плотницкий топорик. Отряхнул с колен следы подсохшей глины, долго мыл руки в раковине, выковыривал из-под ногтей набившийся песок…

— Нашел? — усмехнувшись, спросил его полковник.

— Прямо на кладбище и нашел, — хмуро отозвался Батраков. — Там у них как раз росла пара осин у забора… Чуть менты не повязали… Прицепились, как клещи — ты что, говорят, порубку тут устраиваешь в заповеднике? Я говорю, осина, мол, дерево сорное… Куда там… Еле убежал…

— Вбил, значит?..

— А то… Три кола вогнал.

Рано, рано полетел тополиный пух, гораздо раньше обычного. Может быть, потому, что май в этом году выдался на диво сухим и жарким, и до самого его конца не выпало ни единой капли дождя.

Тополиный пух летел по городу, скапливался у краев тротуаров, устилал траву во дворах, виснул сбившимися серыми сосульками на ветвях деревьев. То и дело он вспыхивал там и тут от брошенной спички, горел легко и сухо, неопасным бугущим огнем.

И была у Павла Родионова всю эту последнюю неделю мая жизнь, совершенно не похожая на его обычную жизнь. Как будто вдохнул он от восторга полной грудью, а выдохнуть забыл. Была в этой жизни радость, бессонница и тревога, звенело в ней постоянно нарастающее напряжение, и оттого казалась она переходной, временной, потому что нельзя выдержать человеческой душе постоянного подъема.

Они бродили с Ольгой целыми днями по дорогам города, как две вдохновенных сомнамбулы, не размыкая рук, касаясь друг друга плечами. Они дышали горячим пьяным воздухом.

Ноги сами собой заносили их в глухие дворы, в тупики, оканчивающиеся покосившимися заборами стекольных мастерских и приемных пунктов, в безлюдные пыльные аллеи, и там они долго томили друг друга обморочными поцелуями, от которых деревенели и распухали губы, тупели мозги, мутилось зрение.

Были минуты, когда с трудом оторвавшись друг от друга, они не сговариваясь, направлялись к Пашкиному дому, но отдышавшись и протрезвев на людной улице, не дойдя до цели, Ольга вдруг поворачивала обратно, и Родионов покорно шел вслед за ней.

И все эти дни следовала за ними неотступная серая тень…

Иногда по вечерам их заносило к знакомым Родионова, где они почти не разговаривали друг с другом, сидели отчужденно, пили долгие чаи, отвечали невпопад на простые вопросы хозяев, прощались и уходили…

Родионов провожал Ольгу, останавливаясь во всяком укромном месте, и снова оглушал и себя и ее безысходными сухими поцелуями.

Перед тем, как расстаться до завтра, стояли под одиноким тополем — в последнем малолюдном месте, неподалеку от Ольгиного двора. Тут можно было ненадолго замереть, прильнув друг к другу, чтобы вдруг отпрянуть и стоять напряженно, пережидая цокот посторонних каблучков за спиною или приближающийся недовольный стариковский кашель, близкую одышку и опять стариковкое покашливание, но теперь уже удаляющееся.

Старый добрый тополь слушал их прощальные бессвязные разговоры и молчал, опустив унылые покорные уши. Он казался Павлу живым существом. Они так и стояли втроем, а иногда Павел, обнимая одной рукою Ольгу, другой привлекал и упирающийся застенчивый тополь, который деликатно отворачивался от них.

Родионов подводил Ольгу к лежащему при входе во двор фонарному столбу и нехотя отпускал. И всякий раз она предупреждала его, что дальше провожать не надо, только до этой черты. Это был ее каприз, прихоть, но он с каким-то чуть ли не священным трепетом соблюдал этот глупый уговор. Потому что это касалось только их двоих и больше никого в мире…

В глубине похожего на пустырь двора высились три белых девятиэтажных башни, в одной из них она снимала квартиру, в какой, он не знал. Он уходил, ему хотелось оглянуться, убедиться в том, что с нею все в порядке, что она благополучно достигла своего подъезда, но был уговор, предупреждение с ее стороны о том, что она терпеть не может, когда ей смотрят в спину, и Родионов этот уговор тоже ни разу не нарушил. Несколько раз он поробовал вызнать ее телефон, чтобы иметь возможность звонить самому, но она отказала решительно. «Терпеть не могу, когда мне звонят!»