У него ставалось всего только пять часов.

И короткая эта ночь с ослепительными обрывками грозы за окном, налетами ветра и шквалом ливня, а потом снова с сухими вспышками и дальним глухим рокотом грома, нереальная, фантастическая ночь постепенно стала терять плотность и густоту. Комната проявилась всеми своими углами и выступами, а разбросанная на полу одежда приобрела прозаическую определенность, перестала настораживать ночными крадущимися движениями.

Ревнивый длиннорукий горбун, стороживший их всю ночь, превратился в Пашкины джинсы, а опасный сапожный нож горбуна оказался всего лишь торчащим концом ремня.

Ольга дышала во сне ровно и глубоко, и Родионов боялся поглядеть на нее, боялся пошевелиться, чтоб не всколыхнулась снова в груди, притворившаяся кроткой и ручной, дремлющая в нем стихия. Он вспомнил вычитанную где-то историю о папуасском царьке, который должен сидеть в неподвижности весь день на своем бамбуковом троне, не смея шевельнуть ни рукой, ни ногой, не смея даже моргнуть глазом, ибо внимательно следят за ним стражи с нацеленными копьями.

Ведь если царь пошевелится, он разбудит бурю.

Родионов судорожно вздохнул. Сразу зазвенел будильник.

— Уже? — сонно спросила Ольга, приподнимаясь с закрытыми глазами и усаживаясь в кровати, машинально прикрывая простыней обнажившуюся грудь.

Родионов дернул простыню за край, но она снова подхватила ее и прикрылась.

— Нельзя скрывать красоту под спудом, — пытаясь быть веселым и игривым, начал Павел…

— Здесь не сцена, — непонятно сказала Ольга и перекатилась через него, одной рукою придерживая на себе простыню. — На сцене другое дело…

— Какая еще сцена? — насторожился Родионов.

— Я же тебе говорила, — каким-то лгущим голосом сказала она. — У нас же студия. Театр раскрепощенного тела…

— Что! — взвился Павел. — Ты куда?..

Но она уже убежала в ванную.

Родионов потоптался у дверей, затем вернулся в комнату, стал собираться.

Хреновина какая-то, думал он надевая свои измученные вчерашними репетициями джинсы, какой еще к дьяволу театр раскрепощенного тела? Неужели тот, что в метро торгуют билетами… Судя по названию, дело пакостное. А чтобы выглядело не пакостно, наверняка маскируется под искусство. Наивная дурочка! Взорвать! Испепелить вместе с режиссером!

И преставился ему этот режиссер живо и ярко — плешивый, стареющий павиан с толстыми развратными пальцами. С масляными глазками и плотоядным ртом. Поиски новых средств выразительности. Зрительные метафоры. Как пить дать, есть и пьеска подходящая… Что-нибудь вроде «Возвращения в Эдем»… Или «Купальские ночи»… Или «Пир на Лысой горе» — гадал он…

— Это и есть твоя тайна, о которой ты мне вчера намекнула? — спросил он, когда Ольга, свежая и пахнущая тонкими духами, подошла к нему и поцеловала в щеку.

— Какая же это тайна? — удивилась она. — Но, в общем… Пусть так… Идем.

С некоторым волнением взялся Родионов за ключ, но на этот раз все получилось — замок с масляным щелчком легко ему поддался.

Через полчаса они входили в просторный двор, почти пустырь, на дальнем краю которого возвышались три белых башни, в одной из них жила Ольга. В которой, он не знал.

— Не заходи за черту, — сказала она.

— Хорошо, — согласился Павел. — Позвони мне поскорее.

Она протянула руку, прощаясь.

— Теперь я сама. Не гляди мне в спину, не люблю…

— Хорошо, — еще раз согласился Родионов, поцеловал ее ладошку и не оглядываясь пошел обратно.

Улица была полна утренним рабочим людом, бодрым и выспавшимся, но опытным взглядом Родионов выудил из встречной толпы одиноко бредущего с опущенными долу глазами мужика лет тридцати и усмехнулся. Загулявший чей-то муж. Остался по пьяному делу в случайных гостях. Несет теперь свою неприятную думушку…

— Ничего, брат, — сказал он, поравнявшись с мужиком. — Если любит, простит.

— Ты думаешь? — встрепенулся мужик.

— Знаю! — твердо ответил Пашка. — Смело иди.

— Спасибо… — вяло сказал тот и долго еще оглядывался вслед Родионову.

Еще один прелюбодей встретился Пашке на пешеходном мостике через Яузу. Этот стоял, сцепив руки за спиной, на самом горбу, в зените крутой дуги мостика, мрачно и неподвижно уставясь вниз, словно бы преодолевал последние колебания. Был он сутул и темен лицом, нервно поигрывал желваками.

Родионов невольно замедлил шаг и заглянул в ту же бездну, в те же медленные воды. Они были грязны и ядовиты, как будто плыли по поверхности их пятна человечьих грехов и преступлений, смытых однажды водами всемирного потопа. Топиться в такой мерзости было бы очень неприятно и отважиться на такое дело мог только крайне решительный или же доведенный до последней черты, человек.

Заря полыхала над всею Москвою, отражаясь в загаженной речонке, и Павел, приостановившись возле прелюбодея, строго сказал:

— Видишь?

— Вижу, — глухо ответил тот.

— Что же ты видишь? — строго допрашивал его Павел.

— Что-что? Костыль, падла, чирик вместе добыли, побежал, гнида, в палатку, полчаса уж нет…

— Я не о том, — прервал его Родионов. — Ты видишь, что эта заря в реке есть не что иное, как отблеск ада. Первый раз мир был очищен от скверны водой, теперь же нас всех ждет огонь…

— Верующий, — догадался собеседник. — У меня тоже у бабки иконы были. Одолжи чирик…

— На доброе ли дело? — спросил Родионов, вытаскивая деньги.

Ситуация его забавляла и давала передышку.

— Друг! — сказал мужик заволновавшись, и стукнул себя в грудь. — Клянусь тебе, чем скажешь… Эт-то…

— Клясться нельзя, — прервал Родионов. — Надо говорить: «Да, да» или «Нет, нет»…

— Да-да, нет-нет! — с готовностью подхватил мужик, поглядывая на деньги.

— Когда отдашь? — томил мужика Павел. — Я люблю точность.

— В среду, в двенадцать! — не задумываясь пообещал тот, выхватил купюру и, прихрамывая, зигзагами побежал с моста.

Родионов остался один, постоял в глубокой и рассеянной задумчивости над оскверненными водами реки и двинулся дальше.

Он устал от мгновенных перемен настроений и чувств, которые происходили с ним в последнее время.

Он вышел на длинную улицу, пеструю от солнца и листвы, от утренних резких теней.

Смешной толстячок с прыгающей самодовольной походкой обогнал его. Крикнуть бы ему сейчас: «Эй, парень, а тебе жена ведь изменяет!», интересно, как бы он реагировал, подумал Павел. Может быть, никак, принял бы за пьяную злую шутку… А потом все равно бы на жену стал поглядывать с недоверием… Человека легко растревожить…

Он зашел в гастроном, купил Лису молока.

Театр раскрепощенного тела, думал он, вступая в свой дворик и осторожно обходя покосившийся рельс. Взошел по ступенькам на крыльцо. Вот здесь она тогда стояла, отметил Родионов, в тот самый первый раз… И вдруг, сам того не ожидая, опустился на колени и погладил ладонью холодные пыльные подмостки.

Вдали показался бегущий тяжкой рысью полковник и Родионов поспешил спрятаться в доме.

Ему показалось, что он не был в своей комнате так долго, что она уже успела одичать, из нее выветрился жилой дух. Проворно соскочил с дивана Лис, стал ласково тереться и мяучить.

Родионов наполнил блюдечко и присел на диван, наблюдая, как кот лакает молоко. Вот и все, больше никаких срочных дел не предвиделось. Он был совершенно свободен, можно было валяться на диване два долгих выходных дня, можно было идти гулять, ехать за город… Можно было, в конце концов, пойти к Батраку и промотать, пропить это отпущенное ему пустое время. Проскакать его гигантскими пьяными пражками. Но в пьянстве есть что-то свинское и отвратительное.

Павел вздохнул, взял полотенце и вышел из комнаты.

Войдя в ванную, он скинул одежду, включил холодный душ. Потерся щекой о голое свое плечо и услышал тонкий мучительный запах. Его плечо еще пахло Ольгой.

Боже мой, подумал Павел, Боже мой, до чего же я дошел. Как же мне жить с этим безумием?