Отчего же так грустно человеку возвращаться туда, где когда-то он был счастлив и покоен?!

Всю ночь Родионов со старичком по имени Павлин из соседнего села Спас, меняясь, читали над гробом Псалтирь. Родионов от непривычки к церковнославянскому часто сбивался, путал ударения, и тогда Павлин, дремлющий на скамейке у печки, приоткрывал глаза и строгим голосом поправлял его. Похоже, Псалтирь старик знал наизусть.

Утром прибыл из той деревни священник, отслужил краткую панихиду.

Сашки, выклянчив полтора литра аванса, отправились с утра рыть могилу, но упились и не успели к условленному времени. Пока они отсыпались под липой, Родионов еще целый час долбил землю сам.

И весь этот день его донимало и мучило ощущение какой-то роковой раздвоенности чувств, словно он выбился из нужного ритма, ступает не в такт, делает совсем не то, что нужно делать в таких случаях. Когда проспавшийся Сашка заколачивал обухом гвоздь в крышку, душою Родионова владела вялая и тупая аппатия. Не раз он наблюдал, присутствуя на чужих похоронах, что этот момент близкие люди переживают особенно остро, падают в обморок и рвутся с воплем из рук окружающих, а у него сейчас даже слезы не выступило из глаз, лишь накатывала досада от того, что под неловкими хмельными ударами топора гвоздь начал гнуться, распарывая голубенький ситец обшивки. Сашка долго возился с согнутым гвоздем, пытаясь выпрямить его лезвием топора, потом так же долго искал клещи, выдирал этот гвоздь и заколачивал другой. Родионов стал глядеть в небо. Трудно было отвести взгляд от напоенных холодным солнцем белых облаков с резкими темными краями…

Потом он рассеянно посмотрел по сторонам, увидел нескольких старушек, какого-то незнакомого деда, опирающегося на самодельную палку, чуть подальше прохаживался меж старых могил покупатель… Одна из старушек вытащила из рукава белый платочек, промокнула веки и, аккуратно сложив, снова спрятала платочек в рукав. «Надо все-таки Южакова напечатать», — решил вдруг Павел, вспомнив, что поэт Южаков тоже выхватывает носовой платок из рукава…

«Как дико и чуждо смотрелась бы здесь Ольга в своем изумрудном платье… Существо из далекого, другого мира. Которого, быть может, и нет в реальности…»

Гроб уже опускали на веревках, и Сашка со злыми глазами громким шепотом цыкал на другого Сашку, на что другой Сашка такими же злыми глазами зыркал на ругавшегося и напряженно скалил зубы, подняв, словно лошадь, подрагивающую верхнюю губу. Застучали комья глины, но и теперь Родионов не ощущал ничего особенного. Деревянная бесчувственность… А через минуту пришло страшное облегчение от того, что яма, наконец-то, была засыпана песком.

Когда вернулись в дом, та же заботливая рука снова протянула ему чарку. Сашки, с разрешения Родионова, унесли связанного визжащего поросенка из сарая, чтобы заколоть его. Соседи разобрали заполошных, разлетевшихся по курятнику кур. Пашка ходил и раздавал добро — железные вилы, чугуны, топор, пилу, дрова…

— Берите все. На помин души тети Марии, — приговаривал он каждому, вручая очередную попавшуюся на глаза вещь.

И повсюду за ним неотступно следовала громадная, чувствуемая боковым зрением фигура покупателя и всякий раз, при передаче очередной хозяйственной вещи, неодобрительно крякала и шумно вздыхала.

Потом были поминки. Поздно вечером, силой выпроводив раскричавшихся, недобравших своего, Сашков, Родионов свалился на кровать и уснул.

Еще почти целую неделю пришлось прожить ему в доме тети Марии, пока оформлялась купля-продажа, пока раздавал он соседским женщинам жалкие остатки добра тети Марии.

По вечерам он растапливал печку и долго глядел в огонь остановившимся взором. Ему казалось, что он не думает ни о чем, а на самом деле, спохватившись в ту грустную минуту, когда угли начинали уже покрываться сизым пеплом, он осознавал вдруг, что весь вечер думает об Ольге…

Каждое утро приходил покупатель. Наконец-то Родионов запомнил, как зовут этого покупателя — Ефим Фролыч Пентеляк.

Ефим Фролыч кое-что отстоял, спас от раздачи — посудный застекленный шкаф, старый пустой сундук, который он упорно называл по-своему — «рундук», и перину… Перину Пашка хотел оставить себе, но заглянув в скорбные глаза Пентеляка, пощадил его жадность.

Взял он себе на память только потемневший от времени серебряный подстаканник, демонстративно не обращая внимания на обидчиво отвернувшегося к окну Ефима Фролыча. Какое-то почти родственное чувство стал он испытывать к этому человеку, который будет жить в его родном доме.

При расчете, однако, произошла небольшая заминка. Часть денег Ефим Фролыч недодал, сославшись на то, что они в обороте, и что, дескать, при первой возможности… Он расстегивал свой ридикюль и тряс его перед Пашкой, показывая, что там абсолютная пустота. Но Родионов уперся на этот раз крепко и, поспорив два часа, Пентеляк все-таки полез за пазуху и возместил недостающее. При прощании приглашения «на молоко» не возобновил, и Родионов пожал ему руку и отправился в обратный путь.

Идя к автобусу через поле, он вспоминал, с какой неохотой отдавал ему деньги скаредный Пентеляк, и не мог избавиться от ощущения того, что понапрасну обидел человека.

До отправления поезда оставалось еще два часа и Родионов, походив по вокзалу, обсмотрев все три киоска до самых последних мелочей, остановился посреди зала ожидания. Больше смотреть было решительно нечего, да и товары, выставленные для продажи были знакомы и малоинтересны — «Сникерс», жвачка, брелоки, презервативы, сигареты…

Пахло сырой известкой и краской. У стены тесно сдвинуты были длинные деревянные скамейки, изрезанные ножами и покрытые белой пылью. Высокие козлы стояли у стены, на их железных перекладинах дремали голуби. Два солдата щелкали у окна семечки, провожая взглядами всякую женщину, проходящую мимо…

Почувствовал дорожную скуку, Родионов направился в конец зала ожидания, где крупными буквами написано было над входом: «Ресторан». Когда-то он любил эти дорожные рестораны, где можно было незаметно скоротать время в разговоре с каким-нибудь бородатым геологом или многоопытным командированным толкачом-снабженцем. Люди иной раз попадались интересные и успевали за очень недолгое время рассказать нечто главное и существенное о себе и о своей жизни. Разговор обычно сопровождался поглядыванием на часы, собеседник делал паузы и прислушивался к объявлениям, невнятно и гулко звучавшим по радио, торопился закончить рассказ, чтобы не опоздать на поезд, а потому не было в расказе его ненужных и обстоятельных длиннот. Торопливо допив посошок, он жал руку, подхватывал свой рюкзак или саквояж и, с сожалением глянув на недоеденный антрекот, подмигнув, исчезал за стеклянной дверью. Он и не знал о том, что рассказ его уже лежал в памяти Родионова, от него отсекалось все лишнее, банальное и расхожее, он препарировался, разглядывался со всех сторон и две-три драгоценных крупицы чужого опыта бережно укладывались и хранились до поры до времени, превращаясь уже в собственный опыт сочинителя Павла Родионова.

Ресторан в этот час был пуст, только в углу у окна о чем-то мирно беседовали два обывателя, установив локти на скатерть и сблизив головы. Павел прошел к соседнему столику и уселся. Скоро появился откуда-то из кухни человек с заспанным лицом, в белой служебной куртке с какой-то ветошью, торчащей из замызганного оттопыренного кармана.

— К ним вон садись, — сказал человек, проходя мимо Родионова и направляясь к беседующим обывателям. — Зачем лишний раз скатерть зря трепать…

Скатерть действительно была затрепана весьма основательно, и Павел, покосившись на ржавые застарелые разводы, молча перебрался за соседний столик.

— Пей! — пододвинув рюмку и косо глянув на Павла, сказал мужик постарше, с изрезанным крупными морщинами, загорелым до красноты лицом и совершенно белой полосой лба над бровями. Кепка его лежала тут же на краю стола.