И такими отрадными вдруг показались ему эти, подаренные судьбой два свободных часа весны, что сердце его радостно дрогнуло от предчувствия неминуемого счастья… Дрогнуло и споткнулось..

— Ну не весной же!.. Не весною… — застонал он вслух и тотчас снизу с пустынной платформы отозвалась неуемная баба:

— А кому горячие гамбурги-и!..

Легонько стала подрагивать земля, протрубил далекий электровоз и откликнулся ему встречный поезд, гул стал быстро нарастать и через минуту сошлись под косогором два встречных состава, оба пассажирских, прогрохотали и разлетелись в разные стороны.

Вот бы сейчас уехать куда-нибудь, — замечтался Павел. — За границу. Она бы тем временем нашла кого-нибудь… Военного моряка. Возвращаюсь из Гамбурга, она мне: «Прости, милый, это я во всем виновата…» А я молча бледнею и говорю на прощание: «Ну что ж, прощай. Я желаю тебе счастья. Забудь обо мне навеки…»

А ведь как забавно все начиналось три месяца назад. Приметив Родионова, который ехал на службу и, отвернувшись к окну в углу троллейбуса, пожирал сушки, она, должно быть, повинуясь глубинному женскому инстинкту «накормить мужика!» — неожиданно вытащила из сумочки и молча протянула ему половину своего секретарского обеда — аккуратный бутербродик с сыром, а он так же молча, занятый своими мыслями, принял и машинально проглотил. И только после этого обратил внимание на милую, курносую, застенчиво улыбающуюся толстушку и попытался какой-то деревянной шуткой, нескладным комплиментом сгладить неловкость положения. А когда они вместе вышли на остановке, она почти силой вложила ему в ладонь еще и большое румяное яблоко. И снова он произнес какую-то остроту, что-то о Еве и о запретном плоде… Она, к несчастью Павла, оказалась из породы тех женщин, для завоевания которых достаточно нескольких расхожих фраз, типа: «Жизнь театр, и люди в нем актеры…» или «Сон разума рождает чудовищ».

Через два дня он засиделся с ней за бутылкой сухого вина и как-то неожиданно для себя остался ночевать на даче ее родителей в поселке Красный богатырь.

А теперь вот женись…

«Ты куда, дорогой?..» «Да так, прогуляться, поразмышлять в одиночестве…» «Ну тогда и я с тобой!» — и под локоть, и тащи ее, приноравливайся к ее гусиному шагу…

Или: «Мне кажется тебе стоит надеть вот этот галстук.» «Да не ношу я никаких галстуков! Презираю их!..» «Отчего же, дорогой, тебе так идет…» «Оттого, что масонский символ, да будет тебе известно!..» «Глупость какая, все носят приличные люди…»

Тяжко вздохнув, Родионов поглядел на часы и поднялся. Долго отряхивался от приставшего сора, перемогая деревянную боль в онемевшем локте. Не заметил, когда успел отлежать. Душа его была изнурена бесплодными и утомительными спорами с призраками.

Затрещали сухие ветки под чьими-то ногами. Из придорожных зарослей выступили задом две фигуры, волоча по земле что-то тяжелое, завернутое в серую мешковину.

— Не видь! — бросил один из них, косо зыркнув на Родионова из-под насупленных бровей.

И две фигуры снова скрылись в чаще, медленно уволакивая за собою свой груз.

А на платформе уже толпилось десятка два людей и все они показались Павлу свободными и беззаботными. На скамейке у кассы, пригревшись на солнышке, дремала давешняя баба с гамбургерами и хотдогами, пододвинув к себе ящик на колесах. Рядом стоял рыжий станционный пес и, помахивая хвостом, не отрываясь глядел на сонную бабу.

«Хот дог — горячая собака — рыжий пес — собаки съедобны…» — сама собою связалась логическая цепочка и тут же рассыпалась без следа, но какой-то другой частью сознания Родионов отметил появление этой неожиданной цепочки, вздрогнул и замедлил шаг, вспомнив одну из самых навязчивых своих мыслей, которую считал вернейшей, чувствовал ее истинность, но никак доказать и объяснить не мог даже самому себе. Это было как бы профессиональное опытное знание о том, что всякая человеческая жизнь подчинена недоступной для ума логике. И любое событие в ней, любое слово не случается и не произносится даром, рано или поздно отзовется неожиданным эхом. Более того — всякая мысль, задержавшаяся в голове, не проходит бесследно, а обязательно сделает попытку материализоваться, обрасти плотью, зацепиться за жизнь и укорениться в ней. Чудаковатый провинциальный мечтатель, лелеющий в безвестной глухомани трактат о справедливом социальном переустройстве, отнюдь не так безвреден, как думают о нем копающиеся на своих грядках соседи. Любая бредовая и страшная его идея в конце концов проклюнется где-нибудь на земле, в Уругвае или в Родезии, и долго будет мучить людей, напитываясь кровью и злобой, пока не издохнет сама собою среди развалин и опустошения ею же и произведенных…

Странное тревожное и беспокойное настроение овладевало им, он чувствовал себя так, словно неожиданно потерял цельность, распался на части, и каждая его часть живет отдельно и самостоятельно. Одна щурится на солнышке, беззаботно и без всякой мысли, другая думает по-кабинетному, третья ждет электричку, четвертая тоскует и мучится, пятая глядит на рыжего пса, шестая вразвалочку движется по платформе, седьмая ненавидит… Боже мой, — думал он, — и все из-за каких-то ничтожных досадных мелочей. Избави Бог человека от мелких и пакостных страданий. Да лучше бы я влюбился смертельно, страдал и мучился по-настоящему! Именно так! — загадал он, не подозревая в тот момент, что заступил уже за роковую черту, и смутная тень будущего уже надвигается на него. Тревога и беспокойство витали в воздухе, носилась над платформой стая ворон и не знала, куда ей сесть…

Платформа была загажена плевками, замусорена окурками и шелухой от семечек.

И от всего вот этого мне нужно уходить, тосковал Родионов, от всей этой прекрасной вольной жизни…

В эту минуту со свистом и ветром к платформе подлетела электричка.

В этот день Родионову так и не удалось узнать «Откуда у Бориса деньги?» Тот же самый старик в очках и та же тетка снова настигли его в тамбуре, причем в самый обидный момент, когда поезд уже начинал притормаживать на подходе к конечной станции. Трясущимися от обиды руками вытащил он горсть мелких купюр (а руки-то в дерьме! — мелькнула злорадная мыслишка) и протянул их старику. Поезд дернулся, Родионов покачнулся, выронил из-под локтя газету, и деньги его рассыпались по полу.

— Возьмите их, — сказал Родионов сквозь зубы. — Там больше, нежели штраф. Газету также оставляю, читайте…

— Сам подыми! — приказал старик. — Петровна, ну-ка попридержи его, — шумно и взволнованно задышав, обратился он к своей помощнице.

Но Родионов увернулся от пальцев старика и выпрыгнул в отворившуюся дверь на московскую платформу…

— Стоять! Гаденыш! — тщетно кричал ему вслед бессильный старик и топал в пол ногами, Павел уже смешался с толпой, растворился среди людей…

Всю дорогу до Красного Богатыря в воображении своем представлял он сцену предстоящего объяснения, но мысль его толклась на одном месте, само объяснение как-то оставалось за скобками, виделось только то, как уже преодолев все трудности, он радостным освобожденным шагом отправляется в обратный путь. Впрочем, какая-то примерная схема у него, конечно, была, но он полагался больше на то, что ситуация как-нибудь сама вынесет.

Кой бес вомчал, тот и вымчит!

В пятом часу вечера Павел Родионов прибыл на станцию Красный Богатырь.

Удивительно все-таки устроен мир!

Стоит случайным людям собраться хотя бы в самое небольшое общество и пожить вместе, непременно выявится среди них умник и глупый, добрый и злой, простодушный и двуличный, — словом, главные типы и характеры, которые можно встретить во всем необозримом человечестве, обязательно отыщутся здесь.

И не бывает так, чтобы, к примеру, в одной коммунальной квартире могли жить одновременно несколько добряков и не было среди них ни одного злого человека. Добряки, собранные в одну кучу, неизбежно на другой же день разбранятся и передерутся и выделят из своей среды злого, ибо так уж устроена жизнь, которая во всем любит полноту и разнообразие.