— Начинайте, Семен Михайлович. — попросил главный.

— Итак, — уверенно, с нажимом произнес Шпрух, — в общих и драматических чертах дело всем известно, буду говорить по сути. Мы обязаны подписать вот этот небольшой документ. — Шпрух помахал исписанной страницей, — Мы отныне товарищество с ограниченной ответственностью. Доля каждого во вступительном капитале строго дифференцирована. Итак, читаю: Пшеничный Виктор Петрович — пять процентов. Аблеев — пять процентов. Генриетта Сергеевна Змий — пять процентов, Шпрух Семен Михайлович — семь процентов. Загайдачный Николай Тарасович — один процент…

Загайдачный молча встал и шагнул к Шпруху.

— Я, кажется, оговорился, — Шпрух снял с носа темные очки и, близоруко вчитываясь в бумагу, поправился. — Тут пятерка не пропечатана.

Он подрисовал недостающий хвостик.

Загайдачный так же молча отступил и сел на место.

— А почему у Шпруха семь процентов? — заволновался Подлепенец, моргая белесыми ресницами. — Это опечатка?

— Нет, это не опечатка. Тут есть негласные соображения… Тут мы с Виктором Петровичем уже все это обсуждали, — увильнул Шпрух. — Цифры не столь важны… Хотя, впрочем, для ясности, я, пожалуй, зачту сперва устав, — он рылся в бумагах, отыскивая нужную. — А потом мы вернемся к цифрам… Ага, вот. Итак…

— Не зачту, а зачитаю, Семен Михайлович! — строго заметила Змий.

— Что? — рассеянно откликнулся Шпрух, напряженно вглядываясь в свои бумаги.

— Говорят — не «зачту», а «зачитаю»…

— Ах, оставьте, Генриетта Сергеевна, эти штучки, честное слово! — плачущим голосом взмолился Шпрух. — И так голова кругом идет…

Семен Михайлович быстро и невнятно зачитал устав, но никакой ясности не наступило, наоборот, прибавилось туману.

Одно все поняли точно и определенно — ломбард гребет себе пятьдесят один процент, то есть, контрольный пакет.

Подлепенец встал и громким голосом объявил, что больше тридцати процентов лично он ломбарду не даст. Никак нельзя давать. Нерезонно.

— Позвольте, ну как же нерезонно, если очень даже резонно! — попробовал возразить ему Шпрух. — И потом, юридически, строго говоря…

Но договорить ему не дали. Встала со своего места Зверева и, подойдя к столу, шмякнула на него пустую хозяйственную сумку с темными застарелыми потеками от мяса на дне.

— Вот моя жизнь собачья! — сварливо начала она. — Вот моя, Виктор Петрович, жизнь… — Зверева снова подняла сумку и снова шмякнула ее на стол. — Двое иждивенцев. Я согласна на три процента, но приплюсуйте еще по два на каждого иждивенца, выходит ровно семь. Это математика…

Все внимательно и с отвращением глядели на сумку.

— А я вот что предлагаю, — предложил Подлепенец. — Пусть каждый из нас на отдельной бумажечке напишет причитающийся ему процент. Но только объективно и по-честному…

— Валяйте, пишите. — вяло махнул рукою Шпрух. — Пишите по-честному…

Бумажки были розданы, заскрипели перья.

Представители ломбарда сидели не шевелясь с окаменелыми лицами.

Наконец, после долгих подсчетов и препирательств была определена общая сумма. Всего процентов оказалось триста семьдесят два.

— Вот и прекрасно! — обрадовалась Зверева. — Теперь все по-справедливости…

— Но столько процентов в природе не бывает! — взорвался Шпрух. — Я вам для наглядности подсчитал, но столько ведь не бывает!.

— А Стаханов! — выкрикнул кто-то от дверей.

— В природе не бывает таких процентов. Если взять целое за сто, то отсюда следует… — стал растолковывать Шпрух, но его тотчас оборвали.

— В природе не бывает, а у нас будет! — выкрикнула Зверева.

Семен Михайлович Шпрух развел руками и, криво усмехаясь, оглянулся на красные пиджаки. Те молча склонили головы.

— Зинаида Сергеевна, прошу вас, уберите, наконец, эту сумку со стола, — болезненно морщась, попросил главный.

— Вам заплатили! Черный нал! — перекрикивая гвалт и указывая пальцем на пиджаки, догадался Загайдачный. — Вопрос. Сколько?

— Ах, так! — подпрыгнул на месте Шпрух. — Ответ. А кто Виктора Петровича хулил в курилке?

— Причем тут… — поперхнулся Загайдачный. — Ладно, раз уж на то пошло… А кто порнуху в столе держит?

— А кто бумагу в редакции ворует? — парировал Шпрух. — А кто про Звереву сплетничает, что от нее пахнет, как от лошади?

— Это Подлепенец сказал, а не я! — беспомощно озираясь, крикнул Загайдачный.

Зверева страшно побледнела и пристально поглядела на Подлепенца.

— А мне наплевать! — взвился тот с места и метнул яростный взгляд на окружающих. — Нет никакого нравственного закона! Чихать я хотел! Нет никаких звезд над головой!..

Он взмахнул руками, ссутулился и пританцовывая, как дикарь у костра, двинулся к Шпруху…

— Сергей Васильевич, перестаньте. — снова поморщившись, попросил негромким голосом Виктор Петрович, и это тихое, обыкновенное обращение враз усмирило расходившегося Подлепенца.

— Я ничего… так, вырвалось, — засмущался он вдруг. — Наболело, Виктор Петрович. Сколько лет отдано, и на тебе — три процента! — лицо его жалобно сморщилось, он поднес ладонь к щеке и опал на свой стул.

— Да это все условно! — крикнул Шпрух. — Это, Сергей Васильевич, пустая теоретическая цифра. Липа, если выражаться точнее. Так только, для регистрации.

Он откашлялся и бодро продолжил:

— Засим…

— Нет, не засим! Не засим! — вскочила с места и страшно мигнула черными зрачками Неупокоева, которую вообще забыли включить в список.

— За-сим! — жестко и безжалостно продолжал Семен Михайлович.

— Не засим! — закричала Зверева.

— Не засим, Семен Михайлович! — поддержала Лидина. — Надо этот вопрос до конца прояснить…

— Засим! — упрямо стоял на своем Семен Михайлович. — Пункт вторый! — он сбился на патетику.

— Всем поровну! — грянул из угла баритон корректора.

— А ломбарду шиш! — поддержали от окна.

— Сами меж собой разделим, зачем нам какой-то ломбард вшивый, — предложили от двери.

— Что вы собираетесь делить? — озлился Шпрух. — Что делить?

— Неважно что! Главное, чтобы — честно!..

Представители ломбарда встали и строем двинулись вон из кабинета. Лица их по-прежнему были непроницаемы.

Шпрух насупился, засуетился и, роняя и подхватывая на лету бумажки, побежал вслед за ними.

— Ну и ладно, — облегченно вздохнул Виктор Петрович, вытер носовым платком пот со лба и поднялся. — Я сам, честно говоря, сомневался. Затея не для нас, работаем по-прежнему. Авось, жизнь сама наладится…

— А как же все-таки, Виктор Петрович, наша доля? — высунулся снова Подлепенец. — Не зря же мы проценты делили, надо бы по-честному зафиксировать…

— Пустое, — отмахнулся Пшеничный. — Все остается как есть.

Задвигались стулья, все устремились к выходу. Но, как выяснилось, последняя точка еще не была поставлена, и в дверях произошло крайне неприятное событие — к Подлепенцу неожиданно подскочила Зверева и с криком: «Вот вам ваша доля, Сергей Васильевич!» — ударила его кулаком по толстому недоуменному лицу.

Подлепенец отшатнулся, выпучил глаза и тоже замахнулся, но был схвачен за руку Лидиной. Удара ответного не получилось. Образовалась свалка, врагов растаскивали в разные стороны. Изумленно подняв брови, молча взирал на это безобразие бледный Виктор Петрович.

Понемногу пробка у дверей рассосалась, враги еще переругивались через головы миротворцев, а Кумбарович уже тащил Пашку прочь.

— Что это с ней? — спросил Родионов, когда они отошли к лифту.

— Кровь играет. — пояснил Кумбарович, не раз битый по морде собственной женой. — А если серьезно, Пашка, обыкновенный дележ собственности. Тут уж всегда и непременно обиды, драка и кровь…

Они поднялись на двадцатый этаж, в буфет, взяли по чашке кофе и присели за дальний пустой стол.

Кумбарович осторожно отпил глоток и, глядя в сторону, неожиданно сказал:

— Помнишь, Паша, ты говорил насчет подвала…