Родионов, проводив Ольгу до черты, возвращался к своему тополю, гладил его, а потом, шлепнув ладонью по шершавой теплой коре, говорил:

— Стой здесь, брат… Никуда не уходи. Даст Бог, завтра свидимся… — и спешил к себе домой.

Он совершенно забросил все свои редакционные дела, и гора их росла с каждым днем, а он все отпрашивался, заскочив туда на минутку, то сажать на поезд тетку из Клина, то к зубному врачу, то в типографию, а чаще всего всего — на встречу с талантливым, но капризным автором…

— А сегодня я кто? — улыбаясь, спрашивала Ольга.

— Сегодня у меня встреча с Сагатовым Всеволодом Арнольдовичем, членом СП, автором шестнадцати книг. Вот ты кто. — говорил Пашка и, приблизившись к ее губам, добавлял шепотом. — А книги-то эти, между прочим, все о чистой любви. Когда-нибудь, долгими зимними вечерами мы внимательно их прочтем…

Никогда не любивший ходить по гостям, Родионов теперь нарочно возобновил все свои старые, даже полузабытые, связи. Ему нравилось невольное изумление, которое неизменно появлялось на лицах всех его знакомых, когда он входил в очередной дом вместе с Ольгой. Это щекотало его самолюбие, как будто это именно он создал такую красоту и теперь вот хвастается своим произведением, пожиная плоды заслуженного признания и восхищения.

Даже знакомые женщины, давно и хорошо знавшие Родионова, после встречи с Ольгой как-то особенно внимательно вглядывались в него, будто выискивая в нем то, чего они прежде не заметили, и из-за чего влюбилась в него такая удивительная девушка. Было в этих взглядах ревнивое любопытство. Неужели они что-то проворонили, проглядели в нем, самое интересное и важное, то, что смогла увидеть и оценить эта самоуверенная красавица.

Родионов прекрасно понимал и чувствовал это, почти не выражаемое никакими словами и внешними знаками, состояние своих знакомых и был благодарен им за искренность и неподдельность их удивления. И сам, не находя в себе ничего, достойного внимания, а уж тем более любви Ольги, мучился тем же неразрешимым вопросом — «За что?»

А может быть, есть за что! — внушал он сам себе, — может быть, я сам не подозреваю, а есть во мне нечто…

«Ни хрена в тебе нет! — опровергал его разумный и трезвый голос. — И счастье твое цыганское ненадежно и хрупко. Ты гнусный обманщик, самозванец, укравший чужое. О, ты известный вор! Но скоро ты будешь разоблачен! Скоро эта восторженная девочка, обманутая тобой, увидит все в настоящем свете…»

Он стал мнителен и тревожен.

Теряя легкость и понимая, что совершает ошибку, Родионов подступал к Ольге с глупым, надоедливым вопросом: «Ольга, только честно. Ты в самом деле любишь меня или это все игра, мимолетное увлечение? — и добавлял, чувствуя, как все мертвеет внутри. — Если игра, то лучше нам сразу расстаться…»

Но она как-то умела проскользнуть между «да» и «нет».

Порой между ними возникали мелкие и досадные для Родионова размолвки. С грустью замечал он, насколько опасно и глубоко поражена она духом времени. Она была моложе его на каких-то пять лет, но казалось, что она из другого поколения, которое живет и думает уже по иным, по враждебным Павлу законам. И с этим трудно, почти невозможно было бороться, потому что дух времени она считала уже как бы своим собственным духом.

Как-то, проходя мимо рекламного щита, обронил он что-то ироничное и едкое по этому поводу, придравшись к лакированной пошлости рекламной фразы…

— Ну докажешь ты мне свою правоту и свою истину! — тотчас огрызнулась она. — Толку-то что? Только назлишь меня опять… Тебе этого нужно?

Видя, что Ольга закипает, что в глазах ее начинает прыгать злой зеленый огонек, он поспешил втолкнуть ее в подвернувшуюся лавочку и в который раз с удивлением убедился в силе воздействия на ее бедную душу мишурного блеска мелочного товара. Лицо ее моментально успокоилось, она устремилась к прилавку, потянулась как ребенок к игрушкам, позабыв обо всем на свете…

Заколдованная царевна.

Всякая мерзкая лавчонка, всякий освещенный неоном уголок, набитый блестящими побрякушками, разноцветным тряпьем, стекляшками, брошками, флакончиками, помадами, браслетами, пуговицами, ремешками, куртками, ботинками, словом, всем тем никчемным сором, мимо которого Родионов обыкновенно проходил совершенно равнодушно, — на Ольгу производили гипнотическое действие. Она словно бы попадала в сказочный мир, бродила зачарованная и от всего отрешенная, не замечая нетерпеливо бьющего ногами Родионова, который томился и потел в духоте, выходил на воздух, бродил неподалеку, снова возвращался, а она все перебирала в руках пузатые полосатые коробочки, вчитывалась в этикетки, медленно переходя от прилавка к прилавку, от вешалки к вешалке. Но самое удивительное — она ни разу ничего не купила в этих лавочках! «Я все покупаю в настоящих магазинах». «Тогда зачем же?..» «Так…»

А потом случилось то, что и должно было случиться.

В конце недели утром неожиданно позвонил Миша Ильюшин, двухметровый десантник, старый приятель Родионова.

— Старик. — сказал он. — Не могу долго говорить, машина ждет. Я на неделю уезжаю с товаром, пригляди за хатой. Ну загляни пару раз, проверь… Ключи у соседа. Старый хрыч такой… Можешь бабешку привести, но без бардака. Порнуха в ящике. Будь здоров!..

После этого разговора Родионов долго лежал на своем диване и сердце его волновалось.

Вечером позвонила Ольга.

— Если ты не возражаешь, — сказал ей Родионов равнодушным голосом, — то мы можем пойти в гости к интереснейшему старикану, осколку старого дворянского рода. Он живет в Перово, возле парка…

Она не возражала.

Родионов долго и тщательно готовился. Долго и тщательно терся мочалкой в ванной, причесывался, гладил рубашку, обильно оросил себя недавно приобретенным в фирменном магазине одеколоном. Внимательно исследовал свое лицо в зеркале. Оделся, снова повертелся так и эдак перед зеркалом, пытаясь заглянуть себе за спину, и, наконец, отправился на свидание.

Заглянул на кухню, промочить пересохшее горло. Там друг против друга сидели Юра Батрак и профессорша Подомарева, беседовали за чаем.

— Вы, Юрий, не церемоньтесь. Берите, пожалуйста, сахарок, — угощала Подомарева.

— Да я не церемонюсь, — сдержанно отвечал Юра, не любивший вежливого обращения. — Просто я привык без сахара.

— Нет, нет, не церемоньтесь, пожалуйста, — настаивала профессорша. — Кто же пьет чай без сахара?

— Мне церемониться ни к чему, — терпеливо объяснял Батраков. — Зачем мне церемониться? Чай не водка, много не выпьешь, хоть с сахаром, хоть без сахара…

— А что же, водки разве можно больше выпить, чем чаю? — не поверила профессорша.

— Гораздо. — кратко ответил Юра, начиная уже раздражаться.

— Неужели?! — ужаснулась Подомарева. — Вы, должно быть, шутите…

— Я такими вещами не шучу! — сурово отрезал Батраков.

Подомарева замолчала и поникла головой, по-видимому, подсчитывая что-то в уме.

Родионов усмехнулся и вышел из кухни.

Они условились встретиться у памятника Пушкину.

Родионов ни разу еще не пришел на свидание первым, хотя являлся всегда заранее. Однажды он нарочно пришел минут за двадцать до назначенного времени — и она уже поджидала его. «Не люблю подходить, не люблю, когда рассматривают меня в это время. Лучше самой наблюдать из засады.» — объяснила Ольга. И действительно всякий раз появлялась неожиданно, как из засады.

Родионов растерянно огляделся, и нигде ее не обнаружив, направился к скамеечке, где тесно сдвинув головы и размахивая руками одновременно кричали три пожилых человека в бараньих папахах, обращаясь друг к другу на непонятном наречии.

Едва он присел на скамейку, Ольга вышла из-за памятника Пушкина.

На ней было короткое черное платье с белым кружевным воротничком.

Аварец, кумык и табасаранец (как определил их Родионов), ожесточенно спорившие на скамейке возле Родионова, онемели и раскрыв рты стали глядеть на Ольгу. Павел поднялся и шагнул к ней.