Он задержался у одного из высоких столиков, где было пустое местечко для него. Двое слушателей глядели в рот третьему — человеку с длинной умной лысиной, торчащей шишом, который громко говорил, помогая себе руками:

— Она, падла, человечьим голосом мне приказывает… Откуда она взялась, курва? С овцу величиной. Зубы, бля, б-р-р… Ты бы видел. Но лучше, конечно, век не видеть…

Родионов заметил, что у рассказчика недостает двух пальцев на руке и быстро пошел к выходу, не желая отягощать душу лишним ужасом. Он двигался в проходе, прислушиваясь к обрывкам разговоров.

— Кьеркегор — дурак! Для меня в женщине главное интеллект… — говорил сизый тип своему приятелю, такому же сизому, тощему и небритому…

— Не-ет, Алик, — невпопад возражал приятель, — бабу мыслью не прошибешь…

— В Америке триста тысяч пидорасов… — донелось из-за следующего столика, но и эта сомнительная статистика Родионова не заинтерсовала, и он вышел во дворик.

В дальнем уголке приметил он подходящую компанию и двинулся туда. Там шел серьезный и горячий разговор, двое приятелей что-то втолковывали третьему, стоящему к Пашке спиной. Третий был сосредоточен и внимателен. Косо глянул на подошедщего Родионова и подвинулся, освобождая место. Нерусский, отметил Пашка, надо быть потактичнее. Однажды он имел неприятную стычку, когда, выпивая с какими-то горцами, от широты чувств предложил тост за Шамиля. Мигом были выхвачены ножи, оскалены зубы — что-то там у них с Шамилем было запутано, какие-то древние кровавые счеты. Ему больших трудов стоило тогда утихомирить кровников.

— Живи сколько хочешь, не надо денег! — продолжал, обращаясь к нерусскому, белобрысый, пьяненький уже мужичок, сбивая на затылок легкую серую кепчонку. — Я сказал, не надо денег!

— Ну! — согласно кивал его приятель. — В любое время дня и ночи. Мебели особой нет, а так живи, друг!

— Не надо денег! — настаивал белобрысый, хотя никто ему никаких денег и не предлагал. — Для меня деньги тьфу! — плюнул он на землю. — Грязь…

— Хорошо, — согласился нерусский. — Тогда выпивка моя.

— Это да, — обрадовался белобрысый.

— Это само собой, — поддержал и приятель.

Родионов приложился к горлышку и разговор на минуту прекратился. Оба мужика с ласковым одобрением следили за ним.

— Правильно, — похвалил мужик в кепке, когда Пашка, залив первую жажду, наконец оторвался.

— Костыль! — встревоженно позвал незаметно подошедший человек в черном халате и махнул метлой. — Тебя баба в зале ищет, а ты тут…

— Извини, друг, — торопливо проговорил мужик, натягивая кепку на самые брови и поднимая воротник пиджака. — Мы пока скроемся, жди нас через часок. Помни уговор…

Оба приятеля кинулись из дворика и пропали за железными воротами. Из зала вышла во дворик женщина баскетбольного сложения, грозно оглядела пространство и, указав пальцем в сторону ворот, бросилась вдогонку. Павел невольно улыбнулся. Улыбнулся и нерусский.

— Магомед, — сказал он, протягивая руку.

— Павел, — отозвался Родионов. — Откуда сам-то?

— Э, с Востока, — махнул тот рукою в сторону сортира. — Там. Беженец…

— Понятно, — посочувствовал Павел. — Натворили делов со страной…

— Детей жалко, — вздохнул Магомед. — Дети в чем виноваты?

Пашка тоже вздохнул и допил свое пиво. Магомед стоял, опершись локтями о расстеленную газету, чуть раскачиваясь из стороны в сторону в какой-то своей горестной молитве:

— А-ах-ах-ах-ах-ах… — тихо повторял он, будто читая вслух справа налево авангардистский смеховой перевертень. При этом он затравленно озирался вокруг и вдруг предложил:

— Ищу выпить, не с кем. Водка есть, поговорить не с кем. Все злые, спешат… Не любят…

— Ладно, — поколебавшись секунду, согласился Родионов. — Все равно день потерян. Давай, что ли… Поговорим. Может, придумаем что-нибудь.

— Не здесь, — брезгливо ткнул Магомед пальцами в грязную жирную газету. — Там в сквере скамейка есть, я знаю…

Тень сомнения набежала на сердце Родионова, но Магомед уже двигался к выходу, и он поспешил за ним.

Две старухи яростно сцепились из-за оставленной им пустой бутылки. Драматический эпизод жизни, схватка за существование, неизвестно чем закончившаяся, ибо Пашка выбежал уже из ворот, догоняя уходящего беженца.

Сели на укромную скамью, Магомед вытащил початую бутылку и стаканчик.

— Погляди сзади, — попросил он, наливая. — Ментов нет?

Родионов привстал и оглядел скверик. Он был совершенно пуст и безопасен.

— Давай, — протянул ему наполненный стаканчик Магомед. — За твою семью.

— Семьи нет, — сказал Родионов и выпил. — Твое здоровье!

Он задохнулся от отвращения. Водка была самая скверная.

— В киоске брал? — отдышавшись, спросил Пашка.

— В магазине, — успокоил Магомед, наливая стаканчик себе и держа его на весу.

— Сейчас и в магазинах всякая дрянь. У меня знакомый отравился коньяком. Азербайджанский коньяк… — тут Пашка осекся, подумав, не азербайджанец ли его новый знакомец, не обидится ли.

Но тот выслушал спокойно, даже подтвердил:

— Сейчас, друг, верить никому нельзя. Нет правды…

Что-то слишком знакомое послышалось Родионову в этих словах, но вспомнить, откуда это, он уже не мог.

— Верить надо… как же тогда жить? Вот в чем вопрос…

Он чувствовал скорое и странное опьянение. Язык не совсем его слушался, чуть заплетался. Магомед, все еще держа водку на весу, внимательно следил за ним.

— Что-то я… — с трудом ворочал Павел языком. — Крепкая, за-раза…

Опьянение, между тем, все стремительнее наваливалось на него. Вот уже весь мир стал вялым, размытым. Шумело в голове. И только близко, загораживая небо, покачивалось перед ним внимательное лицо Магомеда, который, чуть усмехаясь, говорил:

— Сейчас в гости ко мне поедем. Такси, вокзал. Тут недалеко. Гостем будешь, отдохнешь, отоспишься… У тебя деньги есть?

— Есть, — с трудом проговорил Родионов, слыша свой отчужденный глухой голос. — Во-от… — цепляясь растопырившимися пальцами, вытащил из кармана оставшуюся скудную горсть денег. — Бери все… Мне не надо…

— Ну, пора в дорогу, — приказал Магомед, пряча недопитую бутылку. — В поезде проспишься, потом похмелимся… — и уже с нескрываемой насмешкой добавил. — А потом работать будешь. Будешь?

— Бу-ду. Пойдем, дру-у… — вяло согласился Пашка.

Он прекрасно все понимал, знал наверняка, что, может быть, его сегодня же продадут в рабство, но ему было все равно. Бес уводил душу, но абсолютное равнодушие заполнило всю вселенную и ничего не хотелось, только спать, спать, спать…

«Пресвятая Богородица, спаси нас…» — пел высокий детский дискант, и он не знал, откуда берутся эти слова, потому что они звучали сами собою, без его участия, без размышления, без усилия его воли, которой, увы, в нем уже не было.

Он шел, поддерживаемый под локоть каким-то чужим и чуждым человеком, ничего кругом не видя, наблюдая только за тем, как медленно выдвигаются из-под него ботинки, то левый, то правый, и уползает серая поверхность ожившего текучего асфальта, относя его ноги назад.

— П-стой, я нгу збыл… — пытался выговорить Пашка. — Но-гу-у… там…

«Пресвятая Богородица… спаси…»

Его прислонили к шершавой бетонной стене и он сейчас же мешком сполз вниз. Засыпая, успел увидеть как из серого вязкого тумана беззвучно выплыла кроваво-красная машина и остановилась у края тротуара…

— Ах, Пашка, Пашка! — услышал он через минуту трезвые голоса и снова открыл глаза. Он лежал на диване в ярко освещенной комнате. Ломило в висках, с трудом шевелились ватные слабые руки. По-видимому, была ночь. За окном стояла темень.

Баба Вера и Юрка Батраков, склонясь над ним, сурово шевелили губами, говорили, указывая пальцами на него. Пашка прислушался и голоса приблизились, стали внятными и громкими.

— Ты, дурак! — обличал Юра. — Не пей с чужими, кретин! Ты возьми бутылочку, ко мне зайди, по-человечески…