День был без единого облачка, они шли по набережной и Родионов вывел Ольгу на крутой мостик над Яузой.

Прямо под ними под мостом пришвартован был к бетонной стене буксирчик с названием «Марс», чуть дальше стоял точно такой же буксирчик и на борту его было написано «Юпитер», а к «Юпитеру» цеплялась широкая плоская баржа «Вега», оснащенная краном и ковшом. Вдоль Яузы сплошным потоком двигались грузовики и легковушки, а на суднах шла своя корабельная жизнь. По барже бродила беспородная дворняга, которая гавкнув два раза на Пашку с Ольгой и таким образом отметившая свою службу, отвернулась от них и, высунув от зноя язык, стала прохаживаться по судну, поглядывая с борта в реку. Затем она подошла к небольшой скамеечке, на которой закинув руки за голову и сплетя кисти под затылком, отдыхал какой-то матрос. Тут же на скамеечке рядом с матросом лежала большая серая тряпка.

Солнце плавало в воде и слепило глаза.

— Вот тебе и река, — сказал Родионов. — А когда подумаешь, как славно было на этих берегах лет триста назад, поневоле затоскуешь.

— У цивилизации есть свои плюсы, — лениво возразила Ольга. — Жара какая. Расскажи лучше о чем-нибудь… О вечном холоде.

— О вечном не могу, — сказал Павел. — А странно теперь представить, что есть на земле еще и зима. Я не знаю, какая ты зимой. Зима должна тебе подойти…

— Ненавижу зиму в Москве, — сказала Ольга поскучневшим голосом и замолчала, очевидно представляя какую-то свою прошедшую зиму. — Нет… Лучше уж такое вот пыльное лето…

Молчал и Родионов в задумчивости и созерцании, поскольку несколько отрадных образов явились ему вдруг.

— Хорошо, — решился он. — Я буду вспоминать, а ты слушай внимательно.

И он стал говорить. Сперва о грустном конце августа, когда выпадают подряд несколько жарких дней, которые нельзя отличить от июньских. Но темнеет уже вода в реке и ходит по ней мелкая рябь. А если бродить по земле босиком, чувствуешь как после полудня резко холодеет песок. А на закате стелется в лощинах сырой туман, доносится откуда-то с темнеющего неба последний, разрывающий душу плач отлетающих журавлей. А потом высыпают в небе звезды.

Потом говорил он о чудесной поре, которую запомнил по одному пронзительному настроению, по чистому чувству, которое, может быть, и владело-то его душой не долее минуты. Январский солнечный день в заснеженном лесу, синие тени по сверкающему насту. Свет слепит глаза и приходится щуриться. Поднимаешь взгляд и видишь, как меж неподвижных ветвей струится иней, и невольно останавливаешься, пораженный и замороженный этой ослепительной красотой.

Крикнешь и веселей заструится, посыпется иней и звонко отзовется эхо, которого летом здесь ни за что не дозовешься.

И думаешь о том, как давным-давно, не век ли назад, здесь было это лето и ты шел именно по этой узкой дорожке, разомлевший от зноя, нес на сгибе локтя полное ведро подосиновиков и чувствовал, как покалываются прилипшие к шее сухие иголки. И паутина липла к лицу, и приходилось отмахиваться от жужащих и снующих в этом знойном безветренном мареве слепней…

Боже мой, неужели вся эта долгая человечья жизнь умещается всего только в несколько таких вот остановившихся и отпечавшихся в памяти дней.

Страшно подумать, но наверное это именно так.

И все важные, неотложные дела твои и заботы, в которых прошла твоя жизнь, так скоро забываются, становятся вовсе не важными, а может быть, даже и пустыми и ненужными, отнимающими только драгоценное время.

Кто любит дождливый, подслеповатый ноябрь? А я вот люблю, оказывается… Бесконечный, тусклый, месяц. Промокшее утро, серый безрадостный рассвет в окне. Монотонный шум дождя, шорох капель, сырая мгла. Почерневший листок, чудом уцелевший на черной голой ветке там, в неуютном простуженном мире, где серой плитой висит над землею небо… Сами собою приходят печальные мысли о так быстро проходящей жизни и о юности, к которой нет возврата… И такая сладкая тоска парализует волю, что в один из таких дней вдруг не захочется вставать с постели и мчаться куда-то на службу… Зачем, чего ради? И в этой чудесной лени, в этой мечтательной расслабленности так хорошо знать, что ноябрьское время длится долго, минуты текут медленно и впереди еще будет такой же бесконечно долгий осенний темный вечер, когда можно будет зажечь настольную лампу и сидеть без всякого полезного дела, позволяя мыслям течь свободно и легко, куда они сами захотят. Впрочем, почему бы не зажечь эту лампу прямо сейчас, посреди грустных дневных сумерек? Вот и славно. И этот день тоже запомнится на всю оставшуюся жизнь, навсегда.

Еще один день, когда человеку было хорошо и печально в мире.

И если наберется у него в итоге десяток таких вот дней — смело можно назвать человека счастливым.

— Ты красиво рассказываешь, — вздохнула Ольга и потерлась щекой о его плечо. — А теперь расскажи мне о своей первой любви. Про свое счастье…

— Про счастье? — Павел усмехнулся.

— Ну ладно. Не надо про счастье… Помнишь, ты рассказывал, как за тобой гнался фосфорный столб с кладбища…

— Я немного приврал, — признался Родионов, — для красоты слога. Честно говоря, это наша детская страшилка… Как про черного человека…

— Все равно страшно…

— Самое страшное, это когда Робинзон после многих лет одиночества обнаружил у себя на безлюдном острове след босой человечьей ноги. Вот это действительно страшно, мороз по коже… И побежать к кому-нибудь он не может. Ты думала когда-нибудь, зачем человеку дан страх?

— Чтоб не лез туда, где опасно…

— А мне кажется для того, чтобы люди хоть иногда сбивались потеснее, прильнули друг к другу.

— Может быть. Про босую ногу действительно жутковато… А в черного человека мы тоже играли. А фильмы ужасов…

— Фильмы ужасов дрянь, — оборвал Родионов. — Это уже количество. Тупо и грубо.

— Отчего же?

— Оттого что избыток. Два черных-пречерных человека. На этом построены все их фильмы. Все их боевики. Они думают, что это в два раза страшней. Или много-много босых следов. Весь берег затоптан. Бездари!..

— Опять, Родионов, — погрозила пальцем Ольга. — Расскажи все-таки про свой самый счастливый день. Правда… Только не о том, как ты увидел меня, ладно?

— Ладно, — согласился Пашка.

Он облокотился на чугунный парапет.

— Ну вот, — начал Павел, — право, не знаю, как и начать…

— Начни так: «Как-то под Новый год, засыпая…»

— Нет, не о том. Слушай… Счастливый день должен быть случайным. Ты ничего не ждешь, все обычно и как всегда… Не помню, куда мы шли, может быть, в лес, не знаю… Нас трое было и было нам лет по двенадцать, что ли… Летом. Да, точно помню, что сено уже скосили. Потому что мы лодку сеном завалили, так что ее и видно не было. Плыли, как на копне…

— Какую лодку?

— Ну, шли мы куда-то, без всяких планов… Вдруг видим — плывет по реке чья-то бесхозная лодка. Откуда-то сверху. Сама собою отцепилась и плывет, такое бывает. Потом хозяин идет вниз по реке и где-нибудь ее находит…

— Плывет по реке лодка…

— Мы, конечно, ее перехватили. Чем хорошо — плыви и знай, что не надо потом возвращаться, грести обратно против течения.

— Счастье в чем же? — не поняла Ольга.

— Счастье в том, что река, солнце и свобода. Плыви, куда течение несет, ни о чем не думай и не заботься. И при этом знаешь, что это еще только слабый намек на будущее большое счастья, потому что, как сама помнишь себя в этом возрасте — вся жизнь, лучшая ее часть, по крайней мере, еще впереди.

— Как-то незаметно обнаруживаешь, что все лучшее уже в прошлом…

— Тебе не к лицу говорить такие слова, — сказал Павел.

— Что же дальше-то было?

— Что было? — Родионов задумался. — Честно тебе сказать, ничего и не было. В том-то и чудо, что ничего не было. Это я только теперь, посередине рассказа, вдруг понял, что ничегошеньки и не было в тот день…

— Говори, говори, — забеспокоилась отчего-то Ольга, — не прерывайся и не отвлекайся. Продолжай…

— Продолжаю. Притащили мы к берегу эту лодку, сели в нее и поплыли. Плыли мы, плыли… Жестко. А на берегу как раз стог сена свежего. Натаскали мы в лодку сена, целую гору. Выгребли какими-то палками на середину реки, а потом улеглись на сено, руки под затылок, как вон тот моряк, глаза в небо и больше ничего не делали. Болтали. Ныряли и опять обсыхали на сене. И опять глядели на облака, пока течение не вынесет на повороте под какие-нибудь нависшие кусты… Чудно так было — небо, небо, облака, как будто никакой земли и нет… И вдруг ниоткуда появляются над головой ветви… Мы нарочно подолгу не глядели на берега, чтоб почувствовать себя отрезанными от всего… Это Борька придумал, он разбился потом на грузовике, пьяный… Друг мой.