— Здравствуйте, любезнейший Павел Львович! Это превосходно, что вы нашли время навестить больного. Рад вас видеть!

Выглядел он и в самом деле больным. Глаза очернены тенью, широкие рыжеватые бакенбарды всклокочены, лицо иссечено морщинами и выражает угрюмость.

— Что с вами, Александр Сергеевич, дорогой? Я не на шутку встревожился, получив вашу записку.

— Да что-то опять нога. И, должно быть, желчь разлилась. И вот — валяюсь в постеле.

— Очень, очень жаль! А у меня собралась вчера холостая пирушка. Как вас не хватало!.. Удостоен, видите ли, чина действительного статского советника.

— Ого! Поздравляю. От души. А я всего лишь отставной губернский секретарь.

— У отца же Иакинфа вышла в свет первая книга. Как же было не отметить такие события? Да что ж это я? — спохватился Шиллинг. — Позвольте представить вам моего друга — отец Иакинф. Надежда нашей хинологии. Целых четырнадцать лет провел он в столице Поднебесной империи.

Пушкин быстро повернулся, взглянул на Иакинфа и вдруг улыбнулся, обнажая ровные, удивительной белизны зубы. Иакинфу показалось, что и весь он как-то разом переменился — следы угрюмства будто слетели с его смуглого усталого лица.

На какой-то миг Пушкин смешался, видимо не зная, как приветствовать необычного гостя в монашеской рясе, но затем решительно протянул руку:

— Рад познакомиться, отец Иакинф. Много о вас наслышан.

Иакинф пристально, хотя и не без доли смущения, разглядывал знаменитого сочинителя. Был тот много ниже Иакинфа и смотрел на него, слегка откинув голову, увенчанную вьющимися темно-русыми волосами. Выглядел он старше, нежели Иакинф предполагал. Но рукопожатие у него было крепкое. Да и во всей его стройной, сухощавой фигуре, облаченной в мягкий татарский халат с распахнутым воротом, угадывалась скрытая сила.

Усадив гостей в просиженные сафьяновые кресла и предложив им сигары, Пушкин сам устроился на диване — по-турецки, с ногами.

Улучив момент, Иакинф вытащил припасенную книгу и на первой, после титула, чистой странице написал:

Милостивому Государю Моему

Александру Сергеевичу Пушкину

В знак истинного уважения от переводчика

Апреля 26-го дня 1828

— "Описание Тибета в нынешнем его состоянии", — прочел Пушкин. Он быстро перелистал книгу и, поблагодарив Иакинфа, тотчас забросал его множеством вопросов; они хоть и были отрывочны и беглы, но, как отметил про себя Иакинф, все шли к делу…

— Это так отрадно, отец Иакинф, что вы намереваетесь пролить свет на сношения наши со странами Востока, — сказал Пушкин, расспросив Иакинфа о его планах. — Как мало мы знаем о восточных народах! А они, я убежден, могут рассказать нам о себе много нового и необычного! И похвально, похвально, что вы наметили себе целую программу переводов из китайской словесности. Именно переводы! — горячо говорил Пушкин. — Без переводов, добросовестных, исполненных со знанием дела, невозможно настоящее просвещение. И такое ободряющее начало! Нет, нет, это надобно отметить. Никита! — крикнул Пушкин слуге.

Тот принес бутылку вина.

Хлопнула пробка, зашипело вино в стаканах.

Пушкин поднял свой в честь гостей. Говорил он живо, с подкупающей естественностью.

Иакинф осушил стакан и почувствовал, что исчезает неловкость, которую он испытывал на первых порах, и к нему приходит привычное самообладание. Вино тем и хорошо, что освобождает от скованности; разговор повился, как ручей, — из стороны в сторону.

— А вы заметили, Павел Львович, — отнесся к Шиллингу Пушкин, — кому книга-то посвящена? Княгине Зинаиде Александровне Волконской!

— Как же не заметил! А чему же тут удивляться? — с жииоетью иоскликнул Шиллинг. — Чудная женщина! Я бы и сам с радостью книгу ей посвятил. А не выпить ли нам ее здоровье? Умница и чаровница: глаза — как небо италийское, фигура — истинной грации и вся — пьянит чувства. Здоровье княгини!

Здравицу поддержали дружно.

— Но надобно прибавить, и вы пришлись ей по душе, святой отец, — продолжал Шиллинг, когда все осушили стаканы. — Как она меня про вас расспрашивала, когда вы ей привет с Валаама прислали! Старый вы греховодник! — погрозил он пальцем Иакинфу.

— Ах, оставьте, Павел Львович! Вам бы все шутить. А я без всяких шуток по гроб жизни ее не забуду. Вот вы все в неосторожной доверчивости меня упрекаете, а бог милостив, княгиня с самого началу приняла во мне участие наиживейшее… Александр Сергеевич, наверно, и помыслить не может, как трудно было издать сие сочинение. Я ведь еще на Валааме его подготовил. Дозволение ценсора, спасибо Павлу Львовичу, получил два года назад. Ну хорошо, дозволение дозволением, а кто издавать будет? Собственных средств на издание нету — откуда у опального монаха деньги? Да и издатели в затруднении. Сами посудите: как отважиться напечатать большую книгу никому неизвестного сочинителя, да еще поднадзорного монаха, про которого бог знает чего только не говорят в Петербурге. Вот тут-то княгиня и протянула мне руку помощи — рекомендовала типографии императорского воспитательного дома. Так как же было не посвятить ей сей скромный труд?

— Да не оправдывайтесь вы, не оправдывайтесь, отец Иакинф, — продолжал подшучивать Шиллинг.

— Но, право, как же вы с нею познакомились? — спросил Пушкин. — Живет она в Москве, а вы, как мне рассказывал Павел Львович, по возвращении из Пекина четыре года под строгой епитимьей на Валааме провели?

— Да это еще до Валаама, — улыбнулся Иакинф. — Об ту пору княгиня в Петербурге жила. Я ведь когда из Пекина-то прибыл и под судом Синода в лавре имел пребывание, пытался куда-то свои труды пристроить. Знакомых в Петербурге ни души. Вот Егор Федорович Тимковский…

— Тимковский? Это кто же? Уж не родственник ли ценсора?

— Нет, нет, однофамилец. Пристав, что сопровождал нашу миссию на возвратном пути из Пекина, а ныне начальник отделения в Азиатском департаменте. Прекрасной души человек. Он и присоветовал мне снестись с директором Публичной библиотеки Олениным. Вот у него мы и познакомились.

Иакинфу пришло в голову, не больно ли он многоречив. Но взглянул на своих собеседников — в глазах у обоих столько живого и неподдельного интереса, что продолжал с прежней обстоятельностью:

— Ну, Зинаида Александровна, видно, была про меня от кого-то наслышана. Все расспрашивала и про Пекин, и про древности китайские… И за ужином мы рядом оказались. Так мы с ней весь вечер протолковали. И меня все расспрашивала и сама про свои упражнения рассказала. Об ту пору она славянской стариной увлекалась. И эпическую поэму про княгиню Ольгу замыслила. Не слыхал, написала ли?

— Как же, Вяземский рассказывал, читала в Москве первые песни поэмы — и по-русски, и по-французски.

— А после ужина, — продолжал Иакинф, — села за фортепьяно и просто оволшебила всех своим пением.

— Да, певица она превосходная! — подхватил Пушкин. — Помню, как при первой встрече в Москве она меня поразила. Приезжаем к ней с Соболевским, и она вдруг запела: "Погасло дневное светило, на море синее вечерний пал туман…" До того неожиданно… Не скрою, я был смущен и тронут. Хотя, быть может, это всего лишь тонкое художественное кокетство.

— А какая актриса в ней пропадает! — воскликнул Шиллинг. — Не могу забыть ее в роли Жанны Д'Арк. Ах, как она пела, вы бы слышали! Как пела!

— В опере? Где же?

— В Риме. Разумеется на домашнем театре. В опере собственного ее сочинения на Шиллерову пьесу. А вы, я вижу, Александр Сергеевич, и сами всурьез театром увлеклись, — сказал Шиллинг, беря со стула у изголовья дивана раскрытую книгу. — Читаете Шекспира?

— Для того и английский выучил. Целых четыре месяца на сие потратил. И не жалею. Игра стоит свеч. Какой писатель!

— Да? А мне он что-то не по душе, — признался Шиллинг. — Не хватает ему… Как бы это сказать?.. Изящества отделки. Больно уж он небрежен. Разве можно сравнить его, скажем, с Расином?