III

Но за работу сесть не пришлось. У дверей кельи дремал на стуле дюжий рыжебородый монах. Заслышав шаги, он встрепенулся и стал расспрашивать, кто таков: посторонних пускать не велено.

Это еще что за чертовщина такая! Отстранив монаха, Иакинф распахнул дверь в келью. Маркушки в ней не было. Не было на столе ни книг, ни бумаг, ни чернил.

Он открыл стоявший у изголовья сундук. Там все было перерыто. Все вверх дном. И тоже — ни писем, ни бумаг, ни книг. Этого еще недоставало! Только на стоявшем под образами аналое лежали крест и Евангелие.

Он кинулся к двери. Но она сама приоткрылась, и s узкую щель просунулась взлохмаченная голова иеромонаха Аркадия.

— Ох, наконец-то и вы, отец честной. Без вас-то я совсем обробел, ваше высокопреподобие. Ох, господи, твоя воля!.. — причитал он, войдя в келью.

— Ну чего разохался! Что случилось? Говори толком! — прикрикнул на него Иакинф.

Но добиться от иеромонаха толку было не так-то просто.

— Ох, кабы вы знали, отче, какая тут баня была! Вот уж баня так баня. От пара да мыла по сю пору голова болит!

Аркадий был пьян. Не то чтобы до положения риз, а так — на четверть. Он растерянно моргал маленькими красными глазками, переминался с ноги на ногу и рассказывал, перемежая рассказ вздохами и охами:

— Ох, ваше высокопреподобие, отец честной! Ох, что только тут было, что было! Ну, ушли вы с господином Тимковским, я, как вы наказывали, раздобыл молока для мальчонки, свиным жиром его натер и в постель уложил — всё, всё, как вы наказывали. А сами после обеденной литургии у нас с отцом Серафимом собрались. Ну, штофом горькой водочки раздобылись — бутылек такой, не так чтобы очень великонький. А и водочка, доложу я вам, ваше высокопреподобие, не чета пекинской — прозрачна и чиста, яко слеза божьей матери…

— Не кощунствуй, отец Аркадий, — оборвал его Иакинф.

— Простите, ваше высокопреподобие, мя грешного. Ну, ладно, сидим себе тихохонько — я, отец Серафим, Синаков, да еще свояк синаковский, режемся в свои козыри, все чин по чину. И вдруг, откуда ни возьмись, собственной персоной, кто бы вы думали, ваше высокопреподобие? Сам митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Серафим, наместник Товий и еще два каких-то архиерея, а уж разного лаврского начальства и челяди архиерейской — и не счесть. Ну мы, знамо дело, ниц попадали, к ногам владык поползли. А штоф-то — едва ль наполовину мы его опорожнили — на столе стоит, и трубки дымятся, и карты по столу раскиданы. Что тут только было, что было! Вы, ваше высокопреподобие, и помыслить себе не можете! Сам-то высокопреосвященный из себя огромадный, ликом строг, волос черен, голос зычен. И как принялся нас честить, как принялся! Ох и грозен владыка, ох грозен! Бранил нас всякими неподобными бранями, каких я отродясь не слыхивал. Да это, говорит, Содом и Гоморра, а не келия иноческая! Да я теперь всему, говорит, поверить готов. И тут-то, говорит, в святой лавре, жизнь в пиянстве да непотребстве препровождаете. Можно, говорит, помыслить, как эдакие плотоугодники да сластолюбцы в столице чужестранной жизнь свою препровождали. Изъять, говорит, из келии всю эту мерзость — это он на штоф да на карты и трубки показывает. А самих, говорит, разместить в разные келии, и друг от друга подале. И чтоб каждому, говорит, надежный караул приставить из сторожей консисторских и лаврских. (Я, чтоб и к вам-то пробраться, ваше высокопреподобие, обоим сторожам, и своему и вашему, по презенту сунул. Хоть и жалко — разве на них напасешься, — а что делать? Не сидеть же в келии, яко в темнице.) И чтоб никто в их келии не входил, — наказывает митрополит строго-настрого, — и чтоб разговоров ни с кем посторонним не дозволялось. И довольствовать, говорит, их всех братскою из общей трапезы пищею.

— Что же дальше?

— Что дальше? Лежим на полу, ниц простершись, ни живы ни мертвы. А где, спрашивает, отец архимандрит? Ну, всю лавру обшарили — нигде вашего высокопреподобия натурально и понятно нету. Я-то знаю, что вы с господином Тимковским уехали. Однако ж молчу. Да и поверите ли, ваше высокопреподобие, язык будто к глотке прилип и скулы свело и все одно ни единого звука не могу из себя выдавить. И еще его высокопреосвященство распорядились никому из нас ни чернил, ни бумаги не давать и чтобы и вам, отец архимандрит, и всем прочим писем с почты не приносить и не отдавать, а доставлять прямо в Синод. Вот такие-то дела, ваше высокопреподобие.

— А где же Маркушка? — спросил Иакинф.

— Ох, уж и не спрашивайте, ваше высокопреподобие. Как пришли они в келию вашу да увидели в вашей постели мальчонку, а возле изголовья на столике молоко да горшочек сала свиного, которым я его натирал, так его высокопреосвященство и совсем из себя вышли. Это уж мне потом лаврский служка рассказывал. Как, кричит владыка, в великий пост в иноческой келии молоко да сало, а в кровати мальчик постельничий!

— Постельничий! Иначе святые отцы сии и представить себе не могут! — возмутился Иакинф. — Да я же привез его в Питер, чтобы отдать тут в учение. Впрочем, кто же сие объяснить решится. Да и кто слушать станет!

— Сущая правда, ваше высокопреподобие, сущая правда, — закивал Аркадий. — Так вот. Это, кричит его высокопреосвященство, неслыханно! Посадить, говорит, и отца архимандрита на братскую порцию. А Маркушку под расписку Синакову на временное содержание отдали…

IV

Утром, едва Иакинф протер глаза, все тот же дюжий служка принес ему братскую порцию — миску худо сваренной каши с куском какой-то пахучей рыбы, кружку кваса и ломоть черного хлеба. Иакинф поковырял рыбу. От одного запаха ее архимандрита передернуло, он отшвырнул ложку, залпом выпил квас и подошел к окну. На заснеженной высокой стене лавры сидели галки, до смешного похожие на монахов.

Иакинф зашагал по келье.

Что-то его ждет? То, что вчера рассказал Аркадий, не предвещало ничего хорошего. А он-то мыслил, что дожидаются его тут с нетерпением, станут расспрашивать об ученых его трудах, о книгах и рукописях, которые он привез, об обстоятельствах в далекой стране, могут, чего доброго, предложить и епархию. Что же, это не такая уж чрезмерная награда за многолетние его труды. Да он и отказался бы от сей чести. А его посадили на братскую порцию и цербера к двери приставили.

Отец Иакинф отворил дверь, но на пороге его остановил все тот же рыжий атлет-черноризец.

— Мне надобно к отцу наместнику.

— Не велено выпущать.

— К отцу настоятелю надобно, повторяю.

— Не могу знать. Никуда не велено.

— Так я же не ваш лаврский монах, а пекинский архимандрит Иакинф.

— Не могу знать, ваше высокопреподобие. Не велено.

— Ну что ты заладил: не велено да не велено?

Но, видно, уговорить черноризого стража невозможно. Огромный хмурый верзила. В глазах ни искры, ня проблеска душевного света.

Иакинф метался по келье. Его бесила собственная беспомощность. Бессловесный цербер в монашеской рясе был невозмутим. Толстые стены скрадывали звуки. Он распахнул оконницу. Теперь стало слышно, как каждые четверть часа на колокольне печально и грустно играли куранты. Да без умолку верещали галки на высокой лаврской ограде. И хоть бейся головой об эти стены. А что толку? Лбом их все равно не прошибешь. Он, конечно, подозревал, что извет отца Петра, которым тог грозился перед отъездом, доставит ему хлопот, но такого приема все же не ожидал. Эдак могут и в какую-нибудь монастырскую тюрьму заточить — на Соловках или на Валааме, где смиряют провинившихся иноков битьем и голодом. Этого еще не хватало! Он ведь не простои монах, а архимандрит!

До устали нашагавшись ло келье, Иакинф подошел к налою и наугад открыл Евангелие.

"Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом… Верою познаем, что веки устроены словом божиим; так что из невидимого произошло видимое…"

Вера! Где она?