V

А пока дела в Кяхте шли своим чередом.

В конце марта Павел Львович возвратился из длительной поездки в Субулинский дацан, расположенный на реке Онон далеко на восток от Кяхты. Приехал он во главе целого каравана. Верблюды были нагружены тщательно упакованными тюками с книгами.

— Вы только взгляните, отче, что я привез! — воскликнул Шиллинг вместо приветствия, когда Иакинф появился на пороге. И Шиллинг развернул тщательно запеленатый в красное сукно огромный том.

— Неужто Ганчжур? — недоверчиво спросил Иакинф, осторожно беря книгу.

— Ганчжур, Ганчжур, все сто шесть томов! Вы только взгляните, какое великолепное издание! Отпечатано в западнотибетском монастыре Нартанг.

— Как же вам удалось заполучить такое сокровище? — спросил Иакинф, листая книгу.

— Да вот уж повезло, так повезло. Приезжаю. Храм еще строится. Но книгохранилище, не совсем доконченное, оказалось, тем не менее, богаче, нежели в других дацанах, которые до сих пор мне удалось посетить.

— Я же вам говорил. Хоринские буряты, что кочуют на берегах Онона, имеют более тесные связи с Китаем. Они и книги могут свободней привозить и из Китая, и из Тибета.

— В этом и я теперь убедился. А незадолго до нашего приезда один из тамошних лам посетил Лхассу и привез оттуда Ганчжур, и превосходного, как вы видите, издания.

— Но как же они расстались с такой святыней? — расспрашивал Иакинф. — Нет, не иначе, барон, как вы родились в сорочке.

— Да, в сорочке, — засмеялся Шиллинг. — Но, слушайте: приезжаю и застаю тамошних лам в глубокой печали. Вы же знаете, у входа в храм у них сооружается обычно этакое приспособление для молитв. Крутнул барабан, и все молитвы, на нем помещенные, прочитаны. Так вот, субулинские ламы решили перещеголять всех своих единоверцев. Они дали обет разместить на вращающихся барабанах молитвенных у входа в храм сто миллионов своих сакраментальных заклинаний. Я застал лам за изготовлением их отпечатков. Вы никогда не видели, как это делается? На деревянной доске, вручную, вырезается текст. Доска кладется на стол. К торцам его становятся двое лам. Один при помощи тампона наносит на доску жидкую китайскую тушь. Затем оба берут лист бумаги, накладывают его на доску, покрывают сверху еще одним листом толстой бумаги, проводят вдоль доски вальцом из замши и снимают готовый оттиск. Но при всем старании на печатной доске они не смогли разместить нужное заклинание более двухсот пятидесяти раз. И вот, чтобы получить повторение заклинаний сто миллионов раз, им предстояло сделать четыреста тысяч оттисков! Вы только представьте, сколько бы им потребовалось бумаги! А она тут очень дорога. К тому же на пространстве, которое было намечено при постройке храма, такого количества оттисков невозможно было бы разместить. Невольно я оказался вовлеченным в грустные расчеты моих субулинских хозяев. Обследовав место сооружения, я предложил им совершенно иную конструкцию барабанов, которая дает большой выигрыш пространства, и вызвался изготовить нужные им тексты не с деревянных досок, а с литографского камня. При этом на одном листе бумаги того же формата, по моим расчетам, может поместиться не менее двух с половиной тысяч священных фраз. Таким образом, количество бумаги сокращается в десять раз, а занимаемого места при моей конструкции барабанов — в двадцать

— Да вы же их просто осчастливили!

— Ну и они в долгу не остались. На следующий день ко мне явилась депутация лам в сопровождении светских глав хоринских родов. И с чем бы вы думали? С единственным имевшимся в монастыре экземпляром Ганчжура, который они преподносили мне в дар. Поверите ли, непосредственность, с которой это было сделано, растрогала меня до слез. Конечно же, я изготовлю для них эти тексты в моей литографии.

— И знаете, Павел Львович, что бы я вам посоветовал? — сказал Иакинф. — Распорядитесь-ка вы напечатать эти тексты не черной, а красной краской. Это будет воспринято ламами как акт особливой учтивости.

— Да, да! Непременно! Но поздравьте же меня, отец Иакинф, поздравьте! Я оказался единственным в Европе обладателем этого замечательнейшего свода тибетской словесности. Уже одно это может оправдать нашу поездку сюда.

Никогда еще Иакинф не видел Шиллинга столь оживленным.

— Я немедля примусь за составление наиподробнейшего описания этого бесценного собрания. Сейчас же засажу моих монгольских помощников за переписку на отдельные листы санскритских и тибетских заглавий всех сочинений и трактатов, которые его составляют. Даже самых маленьких. Для этого, разумеется, придется пересмотреть все сто сорок тысяч листов, из которых состоит Ганчжур. Когда это будет сделано, я составлю и алфавитный и систематический указатели ко всему собранию.

VI

Удачу эту решено было отметить. Кроме Иакинфа Павел Львович позвал только начальника Пограничного правления Петухова да хозяина дома Баснина. Но и вчетвером они посидели славно. Вино всегда приводило Иакинфа в веселое, даже благодушное настроение, но не мешало ясности рассудка. Пьяниц он не любил, — пьяный теряет чувство достоинства, становится болтлив и развязен. Но вот так, пропустить стаканчик-другой в тесном кругу людей тебе любезных — другое дело.

К себе Иакинф возвращался, поздно. Парадная дверь была заперта. Он проскользнул в калитку. Спущенная с цепи собака, как всегда, учуяв Иакинфа, ощетинилась и, сторожко взвизгивая, побежала к себе в конуру. Не зря, желая избавиться от назойливого приставанья бесчисленных кяхтинских и маймайченских собак, он зашил себе в полу рясы кусок невыделанной шкуры тигра. Собаки теперь бросались от него наутек. Иакинф тихонько стукнул в окошко. Дверь отворила свояченица хозяина Устинья, молодая крепкая казачка с черными, чуть раскосыми глазами. Она, видно, поднялась с постели, на плечи был накинут старенький шугайчик, из-под которого виднелась длинная исподняя рубаха. Иакинф неожиданно для себя обхватил ее за плечо. Полусонная, она на миг потянулась к нему. Шугай упал. Иакинф ощутил под рукой теплоту разгоряченного сном тела и прямо перед собой увидел упруго торчащую из выреза исподницы грудь с маленькими темными сосками. Разом забыв обо всем на свете, он подхватил Устинью на руки.

— Ой что вы, батюшка, что вы! — слабо вскрикнула та.

Иакинф не слушал. Он не помнил, как очутился у себя в комнате. Да и Устинья вдруг с простодушным бесстыдством ребенка прижалась к нему…

Кто бы мог подумать, что под этой грубоватой внешностью таится такая нежность и такая целомудренность. Обнимала она неуклюже, словно впервые. Но у нее была какая-то детская потребность в ласке. Можно было только догадываться: не то что ласки, но и просто человеческой теплоты не выпадало на ее долю ни в юности, ни в младенчестве, и сейчас она пыталась утолить эту потребность, которая, должно быть, тлела в ней и не находила удовлетворения.

У Наквасиных она поселилась после гибели мужа во время прошлогоднего наводнения на Селенге. Оно унесло и мужа, и дом, и разорило всю семью. Сама она чудом уцелела от внезапно нагрянувшего паводка. И отец, и муж у Устиньи были родом из забайкальских казаков. А это среда совсем особенная. На женщину казак смотрит прежде всего как на рабочую силу да, может, в редкие наезды домой, как на орудие мимолетной услады. Девке он еще позволяет недолго погулять, баба же с самых молодых и до преклонных лет должна работать в поле и дома, стряпать, обряжать скотину, обшивать себя и детей. Приласкать женщину тут, как, впрочем, и в Китае, где он столько лет прожил, да, пожалуй, и вообще на Востоке, мужчина считает ниже своего достоинства.

Скуластенькая, коренастая, крепко сбитая, Устинья совсем не была похожа на изящную, стройную Таню. И тем не менее он испытывал к ней не просто внезапно нахлынувшую страсть, которую можно утолить, как утоляют жажду или голод, но и какую-то щемящую, почти отеческую нежность. Нет, никогда близость, даже вот такая случайная, не вызывалась у него просто плотской потребностью.