Из Иркутска выехали они тридцать первого июля 1830 года.

Ехали живописнейшим берегом Ангары. Для Иакинфа дорога была привычная, а Шиллинг глаз не мог отвести от тянущихся по сторонам гор, от красавицы Ангары, стремительно катящей свои прозрачные воды меж скалистых берегов. То и дело он приказывал вознице остановиться, чтобы полюбоваться видами, и впрямь восхитительными. Оттого-то шестьдесят верст от Иркутска до Никольской пристани на Лиственничном мысу ехали они часов восемь. А уж тут восхищению Павла Львовича и границ не было. Оторваться от открывшегося взору зрелища и в самом деле было мудрено. Сколько раз стоял Иакинф на этом мысу, а вот и сейчас стоит, зачарованный. Своенравная река стремительно вырывалась из Байкала. Почти по середине русла путь ей преграждала гранитная скала, возвышающаяся над водой сажени на две. Звали ее тут все Шаманским камнем. Вода вокруг него ревела и пенилась.

— Вот бы Александр-то Сергеич полюбовался! — сказал Иакинф мечтательно. — Что значат все пейзажи самых славных наших художников в сравнении с подлинниками их в природе! Там дивишься высокому искусству подражания, тут замираешь в невыразимом очаровании. И экая жалость — нету у Байкала и Ангары своего певца.

— Да-а, — согласился Шиллинг. — Может, вы, Владимир Дмитриевич, отважитесь? — отнесся он к Соломирскому. — Вы ведь тоже не чужды поэзии. Недаром все Байроном бредите.

— Нет, тут надобен Пушкин, если уж нет Байрона, — сказал тот и повернулся к Иакинфу. — Да, отец Иакинф, а отчего ее нарекли-то так — Шаманским камнем?

— Изволите ль видеть, буряты, следуя древнему обыкновению, спокон веку приносили тут жертвы, а о иных каких случаях и приводили заподозренных людей к присяге, — начал Иакинф рассказывать. За время пути он уже свыкся со своей ролью живого путеводителя, и добровольно принятая обязанность эта его не тяготила: слушатели были у него благодарные. — По суеверным представлениям ихним, в сем камне пребывает дух могучего Бэгдзея. И онгон сей (так духов они именуют) жестоко наказывает клятвопреступников. Как? Низвергая в пучину! А там ждет их смерть неминучая. Сами изволите видеть.

— Какой поэтический вид пытки! — воскликнул Соломирский.

— Да-а, перед лицом эдакой пучины не рискнешь покривить душой, — проговорил и Шиллинг.

— Натурально, что грозный вид сей скалы, окруженной со всех сторон эдаким яроводьем, и сила древнего суеверия ввергали бедных кочевников в священный трепет, — продолжал Иакинф, — вот шаманы ихние и облюбовали издревле сей камень для своих закланий и радений. Отсюда, полагаю, и название.

Байкал с Лиственничного мыса предстал им сегодня во всей своей суровой красе. Иакинфу не раз приводилось видеть его и совершенно иным — спокойным. Недвижная вода, как прозрачнейшее стекло, не таила тогда от глаз своих бездн. Сегодня он ярился. Тугая, не озерная, а истинно морская волна била о берег.

Иакинф заметил внизу, на каменистой отмели, дымок костра. На кольях сушились сети.

— А что, Павел Львович, может, спустимся вниз? Видите, рыбаки сети сушат. Авось байкальской ушицей попотчуют.

Павел Львович и Соломирский согласились охотно.

Иакинфа удивило, с каким проворством тучный Шиллинг спустился по крутому склону.

На берегу небольшой бухточки, где покачивался рыбачий баркас, почти у самого обреза воды, горел костер. Ветки были сухие, и он почти не дымил. Только легкий дымок струился вверх, да дрожал над пламенем нагретый воздух. Вкруг костра сидело четверо рыбаков, с дочерна обветренными лицами. На перекладине над костром висел видавший виды казан. Двое рыбаков острыми кривыми ножами разделывали огромную, еще трепещущую рыбину; на сизой ее чешуе светлыми бликами плясало пламя. Двое других пекли на рожне омулей. Продетые на заостренную деревянную рогатину омулевые тушки покрывались сверху золотистой корочкой, жир из разрезов внизу капал в огонь и вспыхивал желтыми звездами.

— Здравствуйте, люди добрые, бог на помочь, — сказал Иакинф. — А не примете ль нас в свое компанство?

— Отчего ж не принять? Места хватит. Милости просим, отец Абросим, и вас, господа честные, — сказал старший из рыбаков, коренастый, крутоплечий мужик с кудреватой черной бородой, чуть прихваченной, словно изморозью, сединой, и тронутым следами оспы лицом. — Прошу, прошу к нашему грошу да со своим пятаком, — улыбнулся он, и черные, раскосые, будто свирепые даже, глаза его потеплели.

— Был бы грош, а пятак найдется. Да для-ради компанства и монах женился, — ответил в тон ему Иакинф, вытаскивая из сумы, что он прихватил из брички, два граненых полуштофа. — Пошли-ка, добрый человек, поостудить.

— Я сразу углядел: компанейщики из вас хоть куда, — сказал старшой и кивнул самому молодому из рыбаков, высокому парню лет двадцати на вид. Тот взял у Иакинфа бутылки и погрузил на дно, придавив камнем.

Скоро вода в казане забулькала, красная рыба разваривалась, заполняя котел. От доспевающей ухи пошел такой дух, что Иакинф даже зажмурился от предвкушения удовольствия.

Старшой роздал гостям деревянные ложки. Руки у него были широкие, почти квадратные, иссеченные глубокими трещинами, — руки настоящего байкальского чалдона. Отыскались у рыбаков и берестяные чарочки. Обязанность чарочника принял на себя Иакинф. Все дружно выпили, закусили свежеиспеченным омулем и принялись за обжигающе горячую, сдобренную неведомыми таежными кореньями и китайским перцем уху. Котелков у рыбаков нашлось только два — для Шиллинга и Соломирского. Иакинф и остальные хлебали из общего котла деревянными ложками.

Иакинфу казалось, что никогда еще не едал он ничего вкуснее, и он неодобрительно поглядывал на сидящего насупротив Соломирского, который брезгливо вылавливал из своего котелка какие-то призрачные соринки. Зато Шиллинг только покрякивал от удовольствия, шумно хлебая уху. Еда была для него род сладострастия. Он наслаждался ею, как иной наслаждается любовью.

Между тем Иакинф быстро отыскал с рыбаками общий язык. Две-три к месту сказанные шутки, два-три заданных вскользь вопроса, и они разговорились, как старые знакомцы. Шиллингу нравилась в Иакинфе эта черта: он и сам быстро сходился с людьми разного состояния. Узнав, что рыбаки промышляли омуля по ту сторону Байкала, Иакинф спросил, какова там погода.

— Худо нынче, батюшка, за Морем, — отвечал рыбак. — Не то что лонись {Лонись — прошлый год (сибирск.).}. Дожди заладили. Реки вздуло. Жди потопа. А тожно {Тожно — тогда (сибирск.).} беда — без омуля останешься.

— Я вот все слышу: Море да Море, — сказал Шиллинг. — А откуда ж ему название-то такое пошло — Байкал?

— Кто ж его знает? — сказал рыбак. — Мы-то все, чалдоны, опричь Моря никак его не зовем. Море да Море, и все тут.

— Трудно ответить вам определительно, Павел Львович, — вступил в привычные свои обязанности Иакинф. — Я сам про то много разных людей распытывал. Монголы, с которыми мне приводилось беседовать, сказывали, что название сие состоит из двух слов — "бай", что значит по-монгольски "стой", и "гал" — "огонь". Значит, это можно вроде бы так перевесть: "остановившийся, погасший огонь или вулкан". Старики-монголы, да и буряты тоже, рассказывают, будто когда-то давным-давно, в незапамятные времена, когда и людей-то вокруг не было, находилась тут, где теперь вот Байкал плещется, огромная огнедышащая гора. Из самых недр земных извергала она пламя до-небу. А потом земля вокруг возьми да и провались, и образовалась на месте горы пропасть бездонная. И все реки сибирские в нее устремились. Ведь в Байкал десятки, да что там десятки, сотни разных рек и речек впадают, а вытекает только одна — Ангара. Вот огромная пропасть сия и составила ложе Байкалу. Оттого-то и нарекли его так — Бай-кал.

— А вот якуты, батюшка, те инше его прозывают — Байкуль, — сказал рыбак.

— Да как же, слыхал, слыхал, — подтвердил Иакинф. — В прямом переводе с якутского это значит "обширное, или обильное, озеро".