— Я захватил ее с собой и могу вам оставить. Перевод издан с поправками и замечаниями Юлия Клапрота. Вы ведь, кажется, знакомы, не правда ли?

— Ну как же, он был прикомандирован Академией наук к посольству графа Головкина, и мы не раз встречались в Иркутске и, помнится, даже к батюшке вашему с ним езживали Это был самонадеянный молодой человек, и спесью веяло от него за две версты.

— Таким он и остался. Спесью веет от каждого его сочинения. А в этой книге несносная хвастливость и беспримерное умничанье доведены им, кажется, до последней степени. Впрочем, вы и сами увидите. Я перелистал книжку, оба тома, и что меня особенно поразило — это то ожесточение, с которым он набросился на вас.

— На меня? Чем же я ему не потрафил?

— Сами увидите. А вас, скажу без лести, все мы почитаем гордостью отечественной ориенталистики. В одном из ближайших нумеров "Телеграфа" я собираюсь напечатать рецензию на французское издание "Путешествия" с изложением замечаний господина Клапрота, но с тем, однако ж, чтобы вы, как только ознакомитесь с французским изданием, непременно выступили на страницах "Телеграфа" с обстоятельным критическим разбором замечаний и прибавлений Клапротовых. Согласны?

— Право, вроде как-то неловко, — сказал Иакинф нерешительно. — Да и недосуг. На всякую шавку палок не напасешься. Слыхали восточную пословицу: собака лает, а караван идет?

— Очень даже ловко! — горячо запротестовал Полевой. — И в конце концов, дело не только в вас, но и в чести русской науки! Мы победили Европу мечом, должны победить ее и умом! А мне давно не терпится вывести этого выскочку на чистую воду. Вы знаете, за неблаговидное поведение, несмотря на покровительство своих всесильных немецких друзей в русской Академии наук, он был исключен из нее и с тех пор подвизается в Париже. Там-то он стяжал славу знаменитого ориенталиста. Как же — действительный член Парижского Азиатского общества! Пишет он, надо отдать ему справедливость, легко и бойко. Но на всех перекрестках выставляет себя таким лингвистом, какого еще свет не видывал. Без всякого стеснения уверяет читателей, что помимо всех европейских языков он знает еще чуть ли не все азиатские и множество африканских и американских. Кроме известий касательно языков японского, тангутского, татарского, малайского, формозского, он, как явствует из сообщений французской печати, сочинил грамматики грузинского, волозского (это один из языков африканских), пишет также о маньчжурском, вогуличском, мордовском и бесчисленном множества других.

— И где же он выучился всем этим языкам? — усмехнулся Иакинф. — Не путешествовав, сидя в своем парижском кабинете? Насколько я знаю, в странах восточных он не бывал вовсе, если не считать, что наскоро съездил в Ургу. Да и там-то пробыл с графом Головкиным полторы недели и почти что взаперти.

— Но на возвратном пути из Сибири заезжал он еще в Грузию. Да и путь от Петербурга до Парижа тоже можно счесть путешествием, — сказал Полевой с язвительной усмешкой. — Но вот что удивительно, отец Иакинф: в России-то он прожил без малого полтора десятка лет, а, переводя с русского, беспрестанно делает ошибки. Так можно ли после этого верить тому, что он рассказывает об языках формозском или малайском? Словом, я покорнейше прошу вас, отец Иакинф, взять на себя труд обстоятельнейшим образом разобрать его замечании. Помните, это дело чести русской науки!

Иакинф пожал плечами.

— Ну так как? По рукам? — Полевой и впрямь протянул руку. — Я ведь не только издатель и литератор, но и купец. И даже второй гильдии!

— И значит — человек дела? — рассмеялся Иакинф. — Ну по рукам, по рукам!

— Пусть литераторы-аристократы посмеиваются над моим купеческим званием. Мне его стыдиться нечего. Я даже готов гордиться, что принадлежу к сему почтенному сословию. Оно, может, и уступит другим в образовании, но не уступит никому в желании добра отечеству, в деятельной ревности к просвещению. И не забывайте, что именно из его среды вышел Кузьма Минин, сей бессмертный купец нижегородский!

— Ну, на купца-то вы совсем не похожи, — сказал Иакинф, посмеиваясь. — Впрочем, батюшка ваш тоже был не чужд просвещению. И тоже бороду брил. И носил фрак, а не поддевку. Должен признаться, что как-то уж так повелось, что у меня больше всего добрых знакомых именно среди купечества — и в Иркутске, и в Кяхте, и даже в самом Пекине! Но раз уж вы о купеческих обычаях вспомнили, так такую сделку не грех и спрыснуть. Как по-вашему, Николай Алексеич?

Иакинф поднялся, подошел к книжной полке и, раздвинув книги, достал бутылку.

— Отведайте-ка, Николай Алексеич. На китайских кореньях настоена.

Настойка пришлась Полевому по вкусу, и беседа в келье у отца Иакинфа затянулась до позднего вечера.

II

Проводив Полевого, Иакинф принялся за оставленный им французский перевод "Путешествия" Тимковского. Внимательно прочитал книгу, сравнив ее с русским изданием. Да, да, прав Николай Алексеевич. Журналист он отменный. Кому, как не ему, Иакинфу, надобно взять на себя этот не очень-то приятный, но неотложный труд рассмотреть замечания и поправки Клапрота. Ведь большая-то часть их основывается на китайских текстах, мало кому доступных, и сводится к упрекам в неправильном переводе и истолковании китайских источников.

Читая сейчас свои старые переводы, использованные Тимковским в его "Путешествии", и сличая их с китайскими текстами, Иакинф убеждался, что таких мест, где были допущены какие бы то ни было погрешности, было очень мало, да и были они столь незначительны по своему характеру, что мелочная придирчивость Клапрота просто бесила. Называя их "важными неточностями", Клапрот вводил в заблуждение непосвященного читателя, попросту издевался над публикою. Вот это-то и надо было показать читателям со всей неотразимой убедительностью, чтобы даже у людей непосвященных не оставалось никаких сомнений. Это было нелегко. Но а присущей ему добросовестностью Иакинф принялся за ответ, не жалея ни времени, ни сил.

За этим занятием его и застал Тимковский. Через несколько дней после визита Полевого к Иакинфу он тоже получил из Парижа французское издание своей книги. Прочитав его, он схватился за голову и, взволнованный, прибежал к Иакинфу.

— Да что же он, подлец эдакий, наделал! Ославил меня на всю Европу.

— Да не волнуйтесь вы, Егор Федорович, — пытался успокоить его Иакинф. — Ведь не столько вам, сколько мне от Клапрота досталось. В чем он вашу книгу-то упрекает? В неправильном начертании китайских и монгольских имен и названий, в "важных", как он утверждает, погрешностях и искажениях в переводе текстов, взятых из китайских источников и сообщенных автору архимандритом Иакинфом. Но с вас-то что тут за спрос? Вы же ни китайского, ни монгольского языков не знаете. Сие известно каждому. Это все в мой огород камешки. Но какого ж, однако, вздору не нагородил он только в своих поправках. Большая часть его замечаний просто смехотворна!

— Но, отец Иакинф, голубчик! Вы только взгляните, что он пишет: "Г-н Клапрот очистил французский перевод от всех недостатков, обезображивающих русский подлинник". Так и написано: обезображивающих подлинник! "Исправил собственные имена, находящиеся в описании Монголии. В русском переводе имена сии чрезвычайно обезображены и монгол, без сомнения, не мог бы их узнать". А вы же знаете, в передаче монгольских имен я следовал Игумнову.

— И правильно сделали! — сказал Иакинф решительно. — Александр Васильевич Игумнов — преотличный знаток монгольского языка и говорит северным монгольским наречием превосходно, в этом я могу вас заверить. Господин Клапрот решительно возражает против топической передачи монгольских собственных имен. Но этому расхваленному самим собой "знаменитому" лингвисту, должно быть, и в голову не приходит, что в каждом почти языке есть отличие в выговоре слов противу буквенного их начертания. Просто диву даешься, как этому парижскому светиле невдомек, что при переводе с одного языка на другой давно уже положено за правило собственные имена передавать тонически, с выговора, а не так, как они пишутся!