— Это — твое? — коротко спросил он Мещерякова.

— Мое, — простонал адъютант, — то есть… ваше. Берите все, только меня… отпустите. Это очень много стоит. Вам хватит на всю жизнь. Только отпустите.

— Отпустить? — насмешливо сказал узкоглазый. — Может, и отпустим. А может, и нет. Смотря как вести себя будешь.

— Я хорошо… буду, — пообещал Мещеряков. — Все, что надо сделаю. У меня еще деньги есть. В банке… заграничном.

— Для начала ты ответишь нам, где остальная часть груза, — сказал узкоглазый.

— Это все, — искренне ответил адъютант. — Все, что там было. Я и сам думал, что там больше. Но мы нашли только эти восемь контейнеров, честно! Клянусь!

Узкоглазый презрительно посмотрел на него.

— Если я спрашиваю «где», значит, ты должен назвать место, куда спрятал груз. Остальные слова меня не интересуют. Неужели ты, шакал, думаешь, что я поверю твоим клятвам? Даю тебе еще один шанс. Где другие капсулы?

— Да не знаю я! — закричал Мещеряков, колотя себя в ноющую от пинков грудь окровавленными руками. — Вон у него спрос…

Он вспомнил, что летчик мертв, и замолчал.

— Коли, — приказал узкоглазый, и поджарый низкорослый казах вытащил из кармана пластиковую ленту со шприцами.

Отчаянно бьющегося адъютанта прижали к земле, и он почувствовал острую боль в шее. Спустя пять минут Мещеряков ощутил, как тело обдала жаркая волна, ударила в голову, и окружающий мир вспыхнул яркими красками. Ослепительно синее небо навалилось на ядовито-зеленую тайгу, костром вспыхнули измазанные кровью руки. Солнечный свет, казалось, прожигал глаза даже под закрытыми веками. Это продолжалось недолго. Краски быстро потускнели, смешиваясь в тусклую серую пелену. Деревья, небо — все исчезло. Остались только два лица, склонившиеся над ним.

«Симпатичные ребята, — медленно подумал Мещеряков. — Хорошие, славные. Они меня поймут. Надо только объяснить им все. А потом мы вместе улетим отсюда далеко-далеко. И все будет прекрасно».

Он тихо заплакал и стал говорить.

Они внимательно слушали. Иногда мысль адъютанта делала скачок в сторону, и он сбивался на воспоминания — детство, школа. Узкоглазый монотонным голосом возвращал его повествование в необходимое русло, и тогда Мещеряков, с любовью глядя в его жесткое лицо, говорил:

— Прости, друг.

И продолжал рассказ о событиях последних недель.

Через полтора часа узкоглазый со злостью сплюнул.

— Шакал! Он ничего не знает о грузе. Там побывал кто-то раньше него. То, что мы нашли в рюкзаке — жалкие остатки. Хозяин будет очень недоволен.

— Мы сделали все, что могли, — сказал поджарый. — Не наша вина. Слишком большой срок.

Узкоглазый раздумывал минуту, потом направился к палатке, спрятанной среди деревьев. Достал из нее металлический черный чемоданчик, треногу и небольшую параболическую антенну. Сориентировав параболу на невидимый спутник, он включил передатчик. Поджарый почтительно отошел в сторону.

— Что? — спросил поджарый, когда разговор с Хозяином был закончен.

— Он в бешенстве, — ответил узкоглазый. — Требует, чтобы мы отправили неверного на тот свет смертью, какой он достоин. Буди его.

Мещеряков, вынырнув из полуяви-полусна, обнаружил, что его волокут за ноги по лесу. Он попытался вспомнить последние часы своего существования, но не смог — память натыкалась на темное глухое пятно.

Они притащили адъютанта на небольшую полянку и бросили рядом с муравейником, похожим на миниатюрный вулканчик.

— Раздень, — приказал узкоглазый.

С него содрали одежду, и Мещеряков, окончательно пришедший в себя, решил, что его собираются насиловать.

«Пусть, — подумал он. — Черт с ними. Пусть делают что хотят. В конце концов, не смертельно. Стану „петухом“, да зато живым, а не во щах».

Его перевернули на живот. Поджарый вырубил несколько толстых рогатин и заострил их. Мещерякова распяли и стали забивать раздвоенные концы по обеим сторонам лодыжек, запястий рук и шеи. Адъютант задергался.

— Н-не надо! Я сам!

Его никто не слушал, и Мещеряков понял, что «голубого» из него делать не будут. Готовилось что-то непонятное и ужасное. Он завыл и рванулся изо всех сил, но рогатины держали крепко.

— Мужики! — простонал он, прекратив бесполезные попытки. — Что вы делаете? Звери вы, что ли?

— Мы такие, как и ты, — сказал узкоглазый. — Начинаем.

Он вытащил из палатки длинную, раструбом на одном конце трубку и подошел к муравейнику. Зачерпнул несколько раз широким концом рыжую массу и встряхнул. Муравьи живым потоком посыпались из сужающегося конца трубки. Узкоглазый довольно улыбнулся и снова подошел к адъютанту.

— Говори.

— Ш-што? — прошептал Мещеряков.

— Что хочешь. Последнее слово.

Адъютант хотел что-то произнести, но сумел только беззвучно открыть рот.

Узкоглазый вставил узкий конец трубки между ягодиц распластанного человека и надавил. Трубка погрузилась в тело адъютанта, и тот дико закричал.

— Не ори, — равнодушно сказал узкоглазый. — Пока еще не больно.

Он приподнял раструб и стал горстями сыпать туда муравьев.

Мещеряков умер к вечеру. Разнесся последний раз над тайгой протяжный нечеловеческий вой, напряглись в тщетной попытке обрести свободу изодранные рогатинами до костей конечности, и тело обмякло. Узкоглазый отпустил трубку, и из нее хлынула на зеленую траву широкая струя алой крови вперемешку с трупиками рыжих убийц.

— Сильно кусаются, — сказал узкоглазый, отряхивая ладони. — Больно ему, наверное, было.

Они собрали разбросанные вещи, деньги, капсулы и, не взглянув более на распластанное тело, ушли к побережью.

— Вентиляторы.

— Что?

— Вентиляторы, — повторил Зобов. — Работают хорошо. Аккумуляторы отдохнули. Можно закрывать крышку.

— При чем тут крышка? — закричал капитан, посмотрев на него широко раскрытыми глазами. — Он мертв! Вы что, не видите?

— Не ори, — тихо сказал Зобов. — Все вижу. Мертвее не бывает. Отчего только?

Ефрейтор наклонился над трупом сержанта.

— Лопастями порубило, — закончив осмотр, сделал он вывод. — На нем живого места нет.

— Я и говорю — аккумуляторы отдохнули, кивнул Зобов. — Вопрос в том, как он попал в вентшахту. Сами меня убеждали, что туда не пролезть — мало отверстие.

— Маленькое, — подтвердил Ефимов. — Но голова пройдет. А если пролезет голова, протиснется и все остальное.

Зобов махнул рукой.

— Понаслушался сказок. Ерунда все это. На меня посмотри, — он похлопал себя по животу. — Две моих башки пройдут, а все остальное застрянет.

— Так это вы, товарищ генерал, — сказал Галиуллин, — а сержант худощавый был. Он — запросто.

— Запросто. Если по кусочкам толкать.

Зобов вздохнул:

— Чего это он надумал? Дурак.

— Может, он больной был? — предположил капитан. — Боязнь замкнутого пространства. Есть такая болезнь.

— Почему же она раньше не проявилась? — спросил Зобов. — Не первое дежурство, не салага.

— Бывает, что внезапно обостряется, — сказал ефрейтор. — Это как инфаркт. Вроде все нормально, а потом раз — и готов человек.

— Пошли наверх, — приказал Зобов. — Осмотрим там все.

Они поднялись к выходному люку и по очереди заглянули в темную, обдающую свежим дыханием глотку вентиляционной шахты.

— У него с собой штык-нож был? — спросил Зобов. — Я что-то не заметил.

— Был, — уверенно сказал Галиуллин. — Когда сержант к люку на дежурство шел, он всегда нож брал.

— Им он сеточку-то и вскрыл, — сделал предположение Ефимов, трогая края оторванной от крепежа предохранительной сетки.

— Странно все это, — озабоченно произнес Зобов. — Вздумал покончить с собой таким идиотским способом. Если уж крыша поехала, так штык в сердце — и все. Быстрее и мучений меньше.

— Он наверх хотел выбраться, — сказал Галиуллин. — Сорвался и…

— Ладно, — подытожил Зобов, — дело сделано, назад не вернешь. Пошли, похороним.