— Я жду вашего звонка. — Онопко встал и положил под стакан банкноту. — Простите, господин Стюарт, но у меня принцип: я всегда плачу только за себя…

И, не прощаясь, резидент КГБ в Швейцарии стремительным шагом покинул бар.

Ночь с 15 на 16 января 1978 года

…Мы стояли на типично московской, выложенной плиткой, лестничной площадке, полуосвещенные желтым клеточным светом забранной в стальной намордник лампочки, перед обитой темно-коричневым дерматином дверью, в которую какой-то педантичный господин надежно, по виду — на века, вшурупил ромбообразный номер «17» и трапециевидную табличку с фамилией «Hnilicka».

— Гниличка — в смысле гнилой? — спросила я шепотом.

— Не знаю, — шепотом же откликнулся Юджин, шаря в карманах куртки. — Может, не окончательно.

— Не окончательно гнилой?

— Ага. Чуть подгнивший.

— Ты что, потерял ключи?

— Надеюсь, что нет…

Юджин сопел и что-то бормотал себе под нос.

— Ты читал «Три товарища»?

— Читал.

— На английском?

— На немецком. В оригинале.

— Хочешь ткнуть мне в нос мое невежество?

— Хочу найти этот чертов ключ.

— Ты помнишь, что Роберт сказал Пат, когда они впервые пришли на его квартиру, в пансион пани За-левски?

— Помню… — Юджин шумно, с явным облегчением выдохнул и извлек из внутреннего кармана кожаной куртки плоский желтый ключ с брелоком в виде золотой рыбки.

— Честно помнишь или стесняешься собственного беспамятства?

— Честно-честно! — он вставил ключ в замок и дважды провернул его. — Локамп взял ее на руки и сказал: «Закрой глаза. Это зрелище для закаленных».

— Скажи, все американские шпионы такие начитанные?

— Шпионы у вас. У нас — разведчики.

— У кого это «у вас»?

— А почему ты спросила?

— О шпионах?

— Нет, о Ремарке.

— Я просто представила себе, что сейчас ты откроешь дверь…

— Ну и?..

— И выяснится, что специально ради нас чуть подгнивший Гниличка выгнал на мороз штатных работниц публичного дома, который он содержит на паях с правительством Чехословакии. Просто взял и грубо, по-гнилому, вытолкал. В одних комбинациях. А тебе, как человеку порядочному и, возможно, набожному, будет стыдно, что твоя невеста, после стольких физических и духовных мук, увидит следы разнузданных оргий, мятые измызганные постели, какие-то эмалированные тазики, мерзопакостные картинки на стенах… И поэтому ты возьмешь меня на руки и тихо скажешь: «Закрой глаза, дорогая. Это зрелище для закаленных»…

— Откуда ты знаешь все это?

— Что?

— Ну, не в советской же школе тебе рассказывали, как выглядит публичный дом?

— А в американской рассказывают?

— В моей стране это разрешено официально.

— А в моей — неофициально. Разницы никакой, милый. И потом я видела такое в фильме «Лимонадный Джо».

— А это еще что?

— Пародия на вестерн.

— Советская?

— Чешская.

— Хорошая?

— Если не видеть оригинала — просто замечательная.

— Вэл, признайся: ты всегда была такой моралисткой?

— Только после того, как стала агентом КГБ.

— За это они и решили тебя убрать, да?

— Ага. Им не понравилось, что идиоматическое выражение «Еб твою мать!» я стала произносить с французским прононсом. Это потеря классового чутья. Такого они никому не прощают.

— Господи, что же они с тобой сделали в этом монастыре?! — Юджин легко, как пушинку, подхватил меня на руки, толкнул дверь ногой и прошептал мне на ухо: — Закрой глаза, дорогая. Это зрелище для закаленных…

Зажмурившись, я обхватила Юджина за его многострадальную шею и уткнулась в колючую шерсть свитера. Запахи нового жилья, как ни странно, не вызвали во мне ощущения тревоги. Пахло несовременной мебелью, древесным лаком и отдаленно, полунамеком — ванилью. Видимо, не так давно в этой квартире кого-то угощали бисквитным пирогом…

— Юджин, ты скажешь, когда я могу открыть глаза?

— Ага. — Я почувствовала, что он остановился. — Вот только удостоверюсь, что Гниличка окончательно уничтожил следы разгула, и сразу скажу.

— Ты, главное, не торопись, милый.

— Почему?

— Потому что мне так очень удобно.

— Если я тебе скажу, что вышеозначенных следов нет и в помине, ты мне поверишь?

— С трудом.

— Тогда все! — Юджин шумно вздохнул и опустил меня на пол. — Открывай глаза, я хочу курить!..

Первое, что я увидела, разлепив веки, был изумительной красоты темно-вишневый буфет — сплошные переплетения тончайшей резьбы по мореному дубу, украшенные медными ручками. Окинув взглядом довольно просторную комнату с зашторенным окном, я убедилась, что антикварный буфет не был в ней инородным телом и выступал в ансамбле с такими же старинными и очень красивыми предметами мебели — трехстворчатым трюмо, секретером, диваном, двумя высокими креслами, обитыми темно-вишневым, под цвет буфета, репсом, и круглым, без скатерти, столом в центре.

Обстановка этой удивительной комнаты настолько поразила меня, что я даже не заметила, как Юджин стянул с меня пальто, усадил в кресло и куда-то исчез.

Внезапно с меня словно слетело оцепенение.

— Юджин, ты где?

— На кухне!

— Продолжай говорить — я попробую отыскать тебя по голосу…

Встав с кресла, я вышла в узкий, оклеенный темными обоями коридор, по обе стороны которого были врезаны две двери, свернула направо и увидела ярко освещенную кухню. Сомнений не было: мы находились в обычной городской квартире, скорее всего, трехкомнатной. Все в этом доме было сделано по советским стандартам — метраж, планировка, удобства… Исключение составляла, пожалуй, только старинная мебель, хотя и она меня особенно не удивляла: в старых московских, ленинградских или кишиневских квартирах дореволюционные буфеты и трельяжи тоже не были редкостью, хотя и сходили постепенно на нет под натиском современных «соцовских» мебельных гарнитуров — стандартных и малогабаритных, как типовое жилье для типовых людей с типовой зарплатой.

Юджин сидел на корточках перед распахнутым настежь холодильником и о чем-то сосредоточенно размышлял.

— Ты чего такой грустный?

— Содержимое холодильника навеяло кручину, — он почесал в затылке.

— Если ты оплакиваешь социалистическую экономику, то совершенно зря… — я подошла сзади и положила обе руки ему на плечи. — Как говорится, не хлебом единым, милый…

— О каком еще хлебе ты говоришь?! Ты только посмотри! Это же настоящий «Блумингдейл»!..

В снежно-белом зеве холодильника не было места даже для баночки с кремом — настолько он был забит всевозможными деликатесами с импортными наклейками. Я почему-то сразу вспомнила холодильник на даче-тюрьме КГБ и почувствовала, как по коже пробежал легкий озноб.

— Кто он, этот Гниличка? — как я ни старалась не выдать свое беспокойство, в моем голосе прозвучала тревога.

— Понятия не имею! — Юджин пожал плечами и вытащил похожую на утюг жестяную банку с консервированной ветчиной. — Впрочем, кто бы он ни был, я его уважаю: он не дал нам умереть с голоду.

— Юджин, а здесь вообще надежно? Ты хоть знаешь, куда привел порядочную девушку?..

— Вэл, у меня недавно, буквально на днях, была беседа с одним старым приятелем… — явно не обращая внимания на мой вопрос, Юджин вытащил из бокового отсека холодильника упаковку с яйцами и брикет масла и аккуратно уложил их рядом с ветчиной на мраморную полку у газовой плиты. — Так вот, когда он спросил, почему же я, собственно, собираюсь жениться, несмотря на холостяцкий в общем-то возраст, я честно признался, что не умею делать то, что очень люблю и от чего не могу отказаться, — яичницу с беконом…

— Свинья!

— Ты права, — он щелкнул зажигалкой и включил газ. — Я еще не пробовал бекон из говядины. Так вот, дорогая, признайся честно, ты…

— Ну хорошо, я не девушка, — пробурчала я, отпихивая его от плиты. — Хотя обстоятельства, при которых ты вырываешь у меня это признание, совершенно унизительны.