Бармен включил стереомагнитофон, и узкий коридор бара завибрировал от хриплого голоса Сачмо — Луи Армстронга.

Наконец Грин водрузил дужку очков на тонкую переносицу и вздохнул:

— Ну ладно. Я вынужден ответить вам, хотя и явно превышаю данные мне полномочия. Надеюсь, Вэл, вы понимаете, чем рискуем я и вы, если…

— Не тратьте зря время, Грин.

— Хорошо… В настоящее время подполковник Мишин находится у нас.

— Как вы вышли на него?

— Наши люди вели его уже несколько месяцев. Потом он внезапно исчез из Швейцарии, где-то пропадал пару недель и вдруг объявился в Орли. Там его и засек наш человек. А дальше…

— Он что-то задолжал вашей фирме?

— Скажем так: у нас к нему было несколько вопросов.

— И он вам сразу выложил всю информацию обо мне, о ней… Так?

— Поймите, Вэл, нас интересовало совсем другое. Просто этому человеку как-то надо было объяснить свое появление в Амстердаме и кое-какие трюки в отеле «Дам»…

— Таким образом, если я вас правильно понимаю, на меня вы вышли случайно?

— Да, можно сказать и так.

— А когда вышли, то сопоставили факты и решили извлечь какую-то пользу для себя?

— А вы поступили бы иначе?

— Мишин жив?

— Да.

— Что вы намерены с ним сделать?

— Вэл, ваш единственный вопрос незаметно трансформировался в импровизированную пресс-конференцию! — Грин укоризненно взглянул на собеседника поверх очков. — Я ответил вам. Ну, перейдем к делу?..

5 января 1978 года

Допрос не клеился.

Накануне, после моего гигиенического монолога шокированный Петр Петрович как ошпаренный выскочил за дверь, и ровно сутки я была лишена его приятного общества. То ли он обменивался с Москвой радиограммами по поводу того, не утопить ли меня за дерзость, то ли, как я предположила уже на следующий день, воевал с командным составом нашего корыта за новую для меня жилплощадь, то ли, огорченный моими непомерными претензиями, пил горькую, занюхивая морским ветром, — не знаю. Тот факт, что наутро, вскоре после завтрака, ничем не отличавшегося от предыдущих трех трапез, в моей конуре снова появился рябой матрос, посмотрел на меня, точно рабочий завода Михельсона на Фанни Каплан, замогильным голосом приказал: «Встань», схватил в охапку постель вместе с матрацем и подушкой и скрылся. Металлическая сетка корабельной койки, напоминавшая хорошо побритую колючую проволоку, безусловно, была бы идеальным ложем для начинающего йога. Я же побоялась присесть даже на краешек, а потому прильнула к иллюминатору и стала смотреть на острые, мелкие снежинки, бестолково бьющиеся в толстое мутное стекло и исчезавшие внизу, в холодной пене Балтики.

«Синее море, белый пароход…» Господи, до чего же реальность отличается от стереотипов, которые вдалбливали нам с горшка! Ну кто, кто из моих сверстников даже в горячечном бреду мог бы представить себе морское путешествие таким, каким оно открылось мне? Ни роскошного лайнера, ни просторных чистых палуб с бассейнами, ни вышколенных стюардов с кошачьими повадками, ни рыжебородых (обязательно с седеющими висками!) капитанов в белоснежных кителях и с пенковыми трубками в зубах… Тоска, металлические переборки в пузырящейся от сырости и старости краске, вонь застоявшейся в трюме воды, безысходность и рябые небритые рожи профессиональных уголовников, списанных за примерное поведение на суда советского грузового флота…

За спиной проскрежетало.

— Руки за спину! — тускло приказал рябой. — Стоять лицом к койке!..

Он завязал мне глаза черной тряпкой, пахнущей солью, потом развернул к двери и, подтолкнув, приказал: «Вперед!».

Шли мы довольно долго. Если вам когда-нибудь в детстве случалось играть в жмурки, вы просто обязаны понять состояние достаточно взрослой женщины, идущей без каких-либо ориентиров с завязанными глазами по коридорам большого корабля при сильной качке. Я то и дело натыкалась на какие-то железные штыри, углы ящиков и поручней. Рябой направлял меня, как биндюжник ломовую лошадь, покрикивая: «Направо!», «Налево!», «Пять ступенек вверх!», «Стоять!»…

Конечно, на этом ржавом корыте не было ни ядерных реакторов, ни стратегических ракет или группы шпионов-аквалангистов, готовой высадиться на побережье одного из приморских курортов ФРГ. И тот факт, что меня вели по зловонным качающимся коридорам с завязанными глазами, объяснялся не условиями секретности, а исключительно желанием в очередной раз унизить паршивую овцу. Они просто не могли иначе. Никогда не могли — ни в прошлом, ни в настоящем. Не смогут и в будущем. «Пройди сквозь строй!», «Встань в угол!», «Выйди из класса!», «Положь партбилет!». Мало приструнить, выгнать, лишить, уничтожить — надо еще унизить, растоптать, превратить в ничто! Господи, неужели мне непременно нужно было ткнуться мордой в эту грязь, чтобы окончательно прозреть и увидеть в истинном свете то, что мог не видеть разве что слепой?! Но ведь не видят же! Двести пятьдесят миллионов слепоглухонемых, наивно верящих в синее море и белый пароход. Двести пятьдесят миллионов, для полного счастья которых достаточно перехватить из-под прилавка палку «докторской», получить десятирублевую надбавку к зарплате или выбить для детей в месткоме два бесплатных билета на елку в районном Доме культуры с пьяным Дедом Морозом и климактеричной Снегурочкой…

— Стоять!

Да ради Бога! Стоять так стоять.

— Шаг влево!

Я услышала скрип открываемой двери.

— Вперед!

Привыкнув подчиняться лаконичным командам рябого, я сделала шаг, зацепилась за металлическую переборку и грохнулась лицом вниз, успев в последнюю секунду подставить руки, правда, без особого эффекта. Темнота, боль и жгучая обида вызвали во мне такой прилив ненависти, что я сорвала с глаз дурацкую повязку… Но железная дверь уже захлопнулась, и я только услышала гундосый хохоток рябого:

— Головка небось бо-бо, падла жидовская!..

Каюта была классом повыше. Видимо, вытурили какого-нибудь помпома или замполита. Во всяком случае, наличествовали грязноватая кабинка с унитазом и душем, кровать с тумбочкой, нечто напоминающее письменный стол, два колченогих табурета и даже ночник. Впрочем, победа в коммунальной склоке с Петром Петровичем меня определенно не воодушевляла. В конце концов, какая разница, в каком гробу плыть в подвал КГБ? И кому важно, мытой или немытой ты попадешь на допрос к очередному красавчику из центрального аппарата Лубянки с дипломом МГИМО, двумя иностранными языками и ручищами профессионального костолома?

— Ну как, устраивает вас эта каюта?

Петр Петрович, несколько потускневший за то время, что мы не виделись, деловито устроился на табурете, поставил свой черный тэйп на письменный стол, аккуратно направил встроенный микрофон в мою сторону и, не дожидаясь ответа, нажал на клавишу.

— Вполне.

— Тогда начнем?

— Поехали! — согласилась я.

— Вы были в аэропорту Схипхол не одна, так?

— Так.

— Кто был тот мужчина?

— Какой именно?

— Тот, который сдавал на регистрацию ваш авиабилет.

— Просто знакомый. Я увидела его у стойки. Познакомились, разболтались. Ну я и попросила его оформить мой билет.

— А может быть, вы познакомились несколько раньше? — Петр Петрович спрашивал очень бережно, словно елочные игрушки упаковывал.

Понимая, что этот сушеный кочан просто задавать вопросы не будет, я изобразила на лице беспечность бывалой женщины и небрежно махнула рукой:

— Все может быть, Петр Петрович. Вас, мужиков, разве всех упомнишь!

— Не будьте вульгарной, Валентина Васильевна, — сказал гэбэшник тоном преподавателя эстетики. — Вам это совершенно не к лицу.

— Хорошо, Петр Петрович, — покорно кивнула я. — Постараюсь не быть вульгарной.

— И правдивой, пожалуйста.

— Договорились, Петр Петрович.

— А раз договорились, Валентина Васильевна, то кто был этот мужчина?

— Мой любовник.

— У любовника есть имя?