— Не двигаться! — крикнул крепыш, находившийся у двери за моей спиной, но было поздно: рука Петра Петровича с тускло поблескивавшим пистолетом уже находилась на уровне стола. Я с ужасом увидела, что ствол был нацелен прямо мне в грудь. Почему-то мое внимание привлек не округлый зрачок пистолета, а побелевший от напряжения палец Петра Петровича на спусковом крючке. И тут — один за другим — раздались два негромких хлопка. Словно какой-то хулиган проколол два воздушных шарика. И палец Петра Петровича на изогнутом крючке утратил напряженность. А потом не стало видно и пистолета — его закрыла седая, с розовыми проплешинами, голова, с глухим стуком ткнувшаяся в обитый зеленым пластиком стол, за которым питался экипаж сухогруза «Камчатка».

Я, естественно, закричала.

— Тсс! — раздалось за моей спиной.

Я обернулась.

Черноволосый крепыш сидел на корточках перед распластавшимся на полу капитаном в синем бушлате. Вытаскивая правой рукой пистолет из скрюченных пальцев убитого, он приложил указательный палец левой к губам, всем своим видом умоляя, чтобы я срочно заткнулась.

— У вас всегда такая реакция? — тихо спросил Пржесмицкий, деловито приподнимая за волосы голову Петра Петровича и извлекая из-под нее пистолет.

— Какая? — удивившись, спросила я.

— Замедленная.

— Да. Всегда.

— Это плохо…

Пржесмицкий кинул пистолет Петра Петровича напарнику. Крепыш ловко схватил его левой рукой и засунул за пояс.

— Кто вы такие? — я чувствовала, что нахожусь на грани срыва.

— Друзья, — коротко ответил Пржесмицкий и подошел к иллюминатору.

— Я вас не знаю, — пролепетала я.

— Мы еще познакомимся ближе, пани. Но лучше это сделать в другом месте. Вы со мной согласны?

Я кивнула.

— Тогда пойдемте!

— Мое сумочка в каюте… Там, внизу… И зубная щетка… Я, собственно, спать ложилась…

Видимо, выглядела я как безумная, потому что «таможенники» молча переглянулись, после чего черноволосый подошел вплотную, очень осторожно положил руку мне на плечо и почти шепотом сказал:

— Все это неважно, пани. Понимаете? Мы — ваши друзья. И мы здесь — чтобы помочь вам. Понимаете?

Я вновь кивнула, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.

— У нас очень мало времени. И вы поможете нам, если будете делать то, что мы скажем. Вы меня понимаете?

Я кивнула в третий раз.

— Отлично. Что бы ни случилось — будьте за моей спиной. Вперед!

Ночь с 5 на 6 января 1978 года

Мы шли по палубе, как группа альпинистов, связанные между собой невидимым страховочным тросом. Впереди, не торопясь, но и не мешкая, шагал Вшола. За ним — я. Замыкал нашу колонну Пржесмицкий. Зажатая между новоявленными друзьями-конвоирами, я едва переставляла ноги, буквально подламывавшиеся от животного страха. Во-первых, после того, как на моих глазах в замкнутом пространстве камбуза за долю секунды уложили капитана сухогруза и офицера советской разведки, я имела все основания опасаться самого страшного, включая пулеметный обстрел на открытом пространстве палубы. А во-вторых, зыбкие конусы света, отбрасываемого фонарями, жуткий свист метельного ветра, порывами бросавшего нам в лица колючие пригоршни снега, тяжелые всхлипывания волн за бортом, смутные силуэты пакгаузов и причудливые тени подъемных кранов создавали совершенно невыносимую атмосферу надвигающегося кошмара. Полное безлюдье на палубе — как ни странно, ни один человек на нашем пути так и не встретился, словно ночные вахтенные, узнав о случившимся, попрятались во избежание дополнительных неприятностей, — пугало меня еще больше. Вот так, трясясь от страха, я насилу доковыляла до трапа и сошла вниз, ни на миг не теряя из виду обтянутую серым плащом спину коренастого Вшолы, или как там его звали на самом деле.

В десяти метрах от трапа стояла массивная черная машина с работающим двигателем. Пржесмицкий быстро сел рядом с водителем, а Вшола открыл заднюю дверь с левой стороны, юркнул в салон и уже оттуда сделал мне рукой приглашающий жест.

Внутри машины было темно, и я не сразу заметила, что рядом со Вшолой сидит еще один человек. Вернее, даже не сидит, а полулежит.

— Кто это? — шепотом спросила я.

— Так, приятель один.

— Он что, спит?

— Ага. Придремал немного.

В этот момент машина очень мягко и аккуратно, словно везла груз динамита, тронулась с места, сделала плавный круг и, оставив позади смазанные метелью очертания сухогруза «Камчатка», направилась к выезду из порта.

— Минутку внимания, пани, — Пржесмицкий перегнулся через спинку переднего сиденья, снял шляпу и вытер платком вспотевший лоб. Только сейчас я увидела, что он абсолютно лыс. Или обрит наголо, что для меня в тот момент, естественно, не имело ровно никакого значения. Впрочем, я и это зафиксировала чисто автоматически. — Через некоторое время вам надо будет лечь на пол. Он, — Пржесмицкий кивнул на Вшолу, — прикроет вас сверху пледом. Конечно, это не очень удобно, но придется потерпеть…

— Не беспокойтесь, я потерплю.

— Ну и хорошо… — Пржесмицкий неожиданно улыбнулся, и эта улыбка резко преобразила его сухое костлявое лицо. Из хмурого и собранного оно вдруг стало мягким и даже нежным. Опять-таки совершенно некстати я обратила внимание на его губы — пухлые, чувственные, очень тонко очерченные.

В полной тишине мы ехали еще минут пять-шесть, объезжая какие-то строения и горы угля и песка.

— На пол! — не оборачиваясь бросил Пржесмицкий, и в тот же миг Вшола буквально смахнул меня на резиновое дно машины. Еще через мгновение меня с головой прикрыла ворсистая ткань пледа. Поскольку я все еще дрожала от страха, обволокшее меня тепло, несмотря на всю дискомфортность моего положения, подействовало успокаивающе. И если бы я не понимала, что основные сюрпризы еще впереди, то наверняка бы просто уснула.

— Спрашивать можно? — замогильным голосом поинтересовалась я из-под пледа.

— Тсс! — шикнул Пржесмицкий, после чего я затихла окончательно.

То, что происходило в дальнейшем, я могу передать, основываясь исключительно на услышанном. Впрочем, все разговоры велись на польском, так что перевод мой носит достаточно вольный характер.

Через пару минут машина остановилась и чей-то надтреснутый голос потребовал:

— Пропуск, панове!

— Что? — это был голос Пржесмицкого.

— Я говорю, дайте мне пропуск, подписанный паном Ковальским.

— Зачем вам пропуск, если пан Ковальский едет с нами в Варшаву? — ответил Пржесмицкий.

— Куда?

— Может быть, подойдете к машине, охранник? Или так и будем перекрикиваться? — в голосе Пржесмицкого слышалось раздражение. Интонация была интернациональной — во всех странах мира власть предержащие именно так выражают недовольство непонятливостью или строптивостью «маленьких людей».

— Панове, предъявите пропуск или я подниму тревогу!

— Да ты что, старик, совсем одичал со сна?! — заорал Пржесмицкий. — Уже и свое начальство не узнаешь, пся крев?! Так высунь из своей собачьей будки башку и посмотри внимательней, тупица!

Затем наступила пауза. По тому, как напряглась где-то в районе моего плеча нога Вшолы, я поняла, что, вероятно, сейчас опять кого-то убьют. К счастью, я ничего не видела и не могла отреагировать на это соответствующим образом. То есть очередным диким воплем.

Потом я услышала короткий стук — словно градинка ударилась о дверь машины. Нога Вшолы больно впилась мне куда-то в район подмышки, из чего я сделала вывод, что он (я так и не вспомнила, где видела его раньше) почему-то сместился вправо. Что-то щелкнуло, зад машины осел, хлопнула крышка багажника.

— Вперед! — коротко приказал Пржесмицкий, и водитель, повозившись на переднем сидене, дал газ.

Мы ехали минут двадцать. Потом я почувствовала, как машина куда-то свернула, стала подпрыгивать на ухабах и наконец остановилась. Еще через минуту Вшола сдернул с меня плед и протянул руку: