10 января 1978 года

Где я, образцовая комсомолка и убежденная атеистка, современная советская женщина, чье отношение к вере характеризовалось КВН-овской шуткой: «Религия — опиум для народа; если б ее не существовало, ее надо было бы выдумать», — где я могла видеть монастырские кельи? В фильме «Красное и черное»? Во французской ленте «Три мушкетера», где обаятельная Милен Демонжо охмуряла несчастную, как и все влюбленные, Констанцию Бонасье? Или в собственном воображении, когда в еще недалекой юности зачитывалась «Госпожой Бовари», этой краеугольной глыбой европейской литературы? Не знаю. Право, не знаю. Но когда я проснулась (как ни странно, в микроскопическую бойницу-оконце, сквозь которое можно было только отстреливаться из мушкета, но уж никак не наполнять солнечные ванны, падал косой и тусклый отблеск пробуждающегося утра), у меня не было никаких сомнений относительно нового местопребывания: я находилась в келье. Каменный пол и каменный потолок, выскобленные добела каменные стены — торцовая, прямо напротив моей кровати, отмечена стереотипным распятием… Короче, еще не приняв постриг, я была помещена в атмосферу совершенно чуждого мне мира отрешенности и аскетизма, так не свойственного строителям светлого коммунистического завтра.

Наскоро восстановив в памяти события, предшествовавшие пробуждению, я первым делом осторожно втянула ноздрями холодный воздух монашеской обители и, к собственной радости, убедилась, что ароматы пражской канализации со всеми их специфическими оттенками исчезли без следа. Что, впрочем, было вполне понятно, если учесть, с каким ожесточением я драила свою кожу колючей монастырской мочалкой в строгой выстуженной ванной, больше похожей деревянными лавками и тесными габаритами на приемную райотдела милиции где-нибудь в Норильске. Келья пахла одновременно свежестью, выстиранным бельем и прелью, что немудрено при голых стенах, а также известкой и самую малость — ладаном.

Потянувшись до хруста в костях в холодной и жесткой, как железобетонная плита, постели, я скосила глаза и увидела на стуле у кровати что-то черное. Пока я размышляла, что же такое мне подложили взамен изгвазданного рабочего комбинезона, в обитую железными полозьями деревянную дверь кто-то постучал.

— Кто там? — спросила я, натягивая до подбородка чахлое одеяльце.

— К вам можно? — нелюбезно поинтересовался очень низкий голос.

— Кто вы?

— Откройте, я — сестра Анна…

Для такого регистра больше подошел бы ответ: «Отчиняй, падла, я — брат Иоанн!». Однако, рассудив, что нахожусь как-никак в монастыре, а не в Мытищах, где мужики вообще не врываются в покои дам и уж тем более не пытаются придать своему голосу женские обертоны, я спустила ноги на ледяной пол, целую вечность искала хоть какую-то обувь, обнаружив в итоге стоптанные шлепки, и, ощупывая на ходу холстинную ночнушку из монастырской каптерки, поплелась к двери.

Не без усилий отодвинув металлическую задвижку, я увидела перед собой белое лицо без морщин и возраста, словно вставленное в черную раму капюшона. Вне всякого сомнения, передо мной была женщина, хотя в первый момент этот факт меня больше встревожил, чем порадовал. Прежде всего — и это бросалось в глаза сразу — моя ранняя посетительница была явно чем-то недовольна. Ее губы были плотно и непримиримо сжаты, а черные — под стать ризам — глаза напоминали своим выражением глаза матери на известной картине Ф. Решетникова «Опять двойка». У меня появилось чувство, что, еще ничем не провинившись перед этой строгой дамой, я должна в чем-то оправдаться.

Обожаю такие ситуации!

— Вы наша ночная гостья… — сообщила сестра Анна на очень хорошем французском, явно свидетельствовавшем о ее иностранном, не местном происхождении.

— Да, мадам, это так.

— Называйте меня «сестра».

— Да, сестра, — мне очень не хотелось ссориться с утра.

— Вы верующая? — спросила она тоном незабвенного Матвея Тополева.

— Как вам сказать…

— Скажите как есть.

— Нет, я не верующая.

— Значит, к заутрене вы не выйдете?

— Значит, так.

— А где будете завтракать?

— Если можно — на свежем воздухе.

— Здесь не ресторан, сестра.

— Я уже это заметила.

— Принести вам еду в келью или разделите трапезу с другими сестрами?

— Если можно, в келью.

— Хорошо, — сестра Анна сжала губы еще плотнее: копилочная прорезь на моих глазах превратилась в отрезок суровой нитки. — А пока вам придется надеть вот это, — она кивнула на стул.

— Хорошо, сестра.

— Кроме того, вам надлежит знать и соблюдать наши правила.

— Какие именно, сестра Анна? — эта карга начинала действовать мне на нервы, однако я решила терпеть, утешая себя мыслью, что такую же стародевичью стервозность она наверняка проявляет в отношении любого постороннего.

— Прежде всего, вы не должны ни с кем разговаривать.

— Ни с кем?

— Кроме меня.

— Хорошо, сестра.

— Кроме того, вам нельзя гулять по монастырю.

— Договорились.

— И еще вам нельзя…

— А встречи с родными и передачи с воли мне будут разрешены? — перебила я мою наставницу.

— Что? — не тронутые пинцетом кустистые брови сестры Анны медленно поползли вверх.

— Знаете, сестра, у меня была нелегкая ночь, — тихо и очень доверительно сообщила я рясоносной жандармессе. — Если можете принести какую-нибудь еду — принесите. Не можете — тоже переживу. Но в любом случае прошу вас впредь не испытывать мое терпение: свой первый срок я отсидела за глумление над телом одной престарелой девственницы…

Видимо, я очень основательно напугала сестру Анну, ибо, постучавшись ко мне через несколько минут и получив разрешение войти, она без лишних комментариев поставила на низкий столик маленький поднос с какой-то едой и вознамерилась тут же смыться. Однако я остановила ее:

— Послушайте, сестра, мне нужно поговорить с вашим… — я вдруг замялась, толком не зная, как, не задев эту благочестивую грымзу, назвать человека, столь гостеприимно принявшего меня ночью.

— …со святым отцом? — голосом принцессы Турандот прошептала сестра Анна.

— Да, именно с ним.

— Но святой отец не разговаривает с монахинями.

— Я не монахиня.

— Он вообще не разговаривает с женщинами.

— Еще как разговаривает! — ответила я с цинизмом профессиональной проститутки, направленной в монастырь на принудительные работы. — На шестнадцати языках! И пишет!

— Да вы!..

Чувствуя, что она готова разразиться очередным букетом инструкций, я решила заставить ее закрыть поддувало:

— Послушайте, сестра! Мы с вашим святым отцом находимся на разных концах возрастной амплитуды, и мне от него ничего, кроме умного слова, не нужно. А ему от меня — и того меньше. Это во-первых. Во-вторых, мы уже были представлены друг другу нынешней ночью, так что его принципам ничего не грозит. В-третьих, залогом его нравственной целостности является моя врожденная ненависть ко всему, что бреется и отращивает усы. Скажите только, что я его с нетерпением жду. Хорошо?..

Не удостоив меня ответом, сестра Анна, задрав подбородок, покинула келью.

Потратив несколько секунд на выбор: что сделать раньше — позавтракать или облачиться в черный балахон? — я остановилась на первом и принялась за безвкусную овсяную кашу и чуть теплое какао, на которое явно пожалели молока и сахара. Когда я сделала последний глоток, в дверь постучали в третий раз.

— Кто? — спросила я, с сожалением оглядывая пустую тарелку.

— Вы хотели увидеться со мной, дочь моя?

— Да, святой отец, — я засуетилась, скидывая с себя ночную рубашку и поспешно облачаясь в черный, до пят, балахон. — Одну секунду…

Итак, едва справившись со своим туалетом, я совершила ужасный грех — осквернила святую невинность кельи появлением в ней мужчины. Правда, называть это сгорбленное, прихрамывающее и слезящееся существо мужчиной было бы очень большой натяжкой. Тем не менее в то утро только он и оставался единственным звеном, еще связывавшим меня с внешним миром, куда я рвалась всей душой, несмотря на полное отсутствие взаимности.