В салоне вновь воцарилась гнетущая тишина.

— Сколько у нас времени? — подал наконец голос Вшола.

— Не больше получаса, — бесцветно откликнулся Пржесмицкий. — Возможно, и меньше…

— Что будем делать? — Вшола задал вопрос самым невинным тоном, словно спрашивал, в каком именно ресторане нам лучше перекусить.

— Надо подумать.

— Мне можно принять участие в этом интимном процессе? — осторожно поинтересовалась я.

— На правах равноправного члена киббуца, — Пржесмицкий повернулся ко мне. — Ваше хладнокровие, пани, сделает честь любому мужчине.

— Не смущайте девушку, пан, — пробормотала я. — А за прием в киббуц — спасибо.

— Знаете, что это такое?

— Читала.

— В «Правде»?

— Давайте отложим идеологический диспут на потом… — я вытерла платком лоб. — Как насчет свернуть куда-нибудь в сторону, а?

— На ближайших двадцати километрах сворачивать практически некуда, — тихо откликнулся Вшола. — Впереди две проселочные дороги. Одна ведет в деревню, вторая — на мельницу. И там, и там — тупик.

— Значит, мы обречены ехать за ними до самого конца?

— Угу, — кивнул Вшола. — Как бараны за козлом.

— Мне не нравится ваше сравнение, — сказала я.

— Мне тоже, — внезапно подал голос водитель. Это была его вторая фраза за все наше путешествие.

— А если имитировать внезапную поломку машины? — предложила я.

— Зачем? — вскинул брови Вшола.

— Ну, я думаю…

— Бесед больше не будет, пани, — решительно сказал Пржесмицкий. — Во всяком случае, мирных. Этот лимит мы уже исчерпали. Боюсь, что ваша блестящая способность к импровизациям в дальнейшем нам не пригодится.

Конечно, он был прав. Собственно, до меня еще раньше должно было дойти, что мы не можем мыслить в одной плоскости. Все мои варианты строились на чисто женской идее: каким-нибудь способом разойтись, разъехаться с нашими провожатыми-охранниками и затеряться в толпе, чтобы дождаться счастливого мига освобождения. Но до этой самой толпы, в которой можно было бы затеряться, нам надо было преодолеть больше ста километров. То есть потратить не меньше полутора часов. А за это время хорунжий успеет позвонить своему комдиву, а тот, в свою очередь, передаст новость о свежеиспеченном полковнике Кольцове куда-то еще, и в результате не позднее чем через тридцать минут нам организуют не одну, а сразу десять торжественных встреч, только без духовых оркестров.

Что касается Вшолы и шофера, то они лучше меня понимали это, и если молчали, как идолы с острова Пасхи, то не в поисках вариантов, а под давлением их избытка. Чуть позднее мне представилась возможность убедиться в том, насколько я была права с этой догадкой. Но тогда я еще не до конца понимала, с кем свела меня судьба, какие странные, необъяснимые, лишь случайно коснувшиеся меня проблемы постоянно решают люди их профессии. Упаси Бог, я вовсе не отождествляла Пржесмицкого, Вшолу и молчуна водителя, имени которого (даже конспиративного) так и не узнала, с их лубянскими коллегами. И не только потому, что первые вытаскивали меня из беды, в которую затянули вторые. Мои попутчики были людьми совсем иного порядка, иной идеи, иного воспитания. Я не могла тогда объяснить этот ничем не подтвержденный и маловразумительный вывод (сейчас уже могу). Но я чувствовала это по-женски, строя свои выводы не на логике, а на интуиции. И, право же, мне еще никто не доказал, что интуитивный метод постижения истины хуже других. И чем меньше оставалось времени, чем ближе подступал критический момент, тем яснее я сознавала, что без насилия, без жертв, без убийств из этой петли нам не выскользнуть.

Сказав про себя «нам», я вздрогнула.

«Означает ли это, что ты с ними заодно? — спросила я себя. — Что через несколько минут ты пусть не одобришь, пусть не воскликнешь „Браво!“, как восторженная школьница на тесной галерке „Таганки“, но терпеливо и не закрывая глаз будешь смотреть, как твои спутники начнут стрелять из пистолетов, или бросать гранаты, или сделают еще что-нибудь ужасное с абсолютно невинными людьми? Видимо, да. Видимо, я с ними заодно. Уже заодно. Я не спорю, мне никто не давал права казнить или миловать. Но никто и не отнимал у меня разума, который с занудством преподавателя черчения твердит не переставая: „Ты тоже ни в чем не виновата!“ Как и сестра Пржесмицкого, сожженная в Треблинке. Как тот парень, друг Юджина, которому на крыше виллы в Буэнос-Айресе разворотил голову бровеносный Андрей. Как моя несчастная мама, которой даже не сообщат, что ее единственную обожаемую доченьку закопали где-то в польском лесу. Пусть это ужасно, пусть это крайне бездуховно, пусть это эгоистично в конце концов, пусть потом я буду всю жизнь мучиться, пусть! Но когда из двух невинных людей один обязательно должен умереть, я не хочу, чтобы этим человеком была я!

Не хочу! И людей, которые помогают мне выжить, я не смогу предать, не смогу осудить за варварство, за пренебрежение вечными человеческими ценностями. Я никого не просила кооптировать меня в страшный мир, который кучка узколобых кретинов с вузовскими ромбиками в петлицах и талонами для отоваривания в кремлевской „кормушке“ назвала передним краем борьбы за коммунизм. Я по-комсомольски честно, как учили меня в школе, семье и университете, собиралась прожить отпущенную мне единственную жизнь в атмосфере самообмана, лжи и лицемерия. Мне не дали, не позволили. Наверно, это плохо. Теперь я понимаю, как счастливы люди, которым до самой смерти, до покосившейся могильной ограды удается сохранить себя в облегающем эластичном коконе, не пропускающем терпкого воздуха реальности. „Он умер с улыбкой на устах…“ Ложь! Мерзкая ложь, похожая на дешевое сливовое повидло! Если человек отходит в мир иной, хоть что-нибудь поняв в прожитом, то на лице его застынет боль, ужас, страх, ненависть, желание жить, все что угодно, только не улыбка! И коли меня сунули в человеческую грязь, оплатив командировочные расходы и проживание в отелях, но не снабдив при этом иной философией, иными взглядами, коли меня лишили последнего шанса умереть с улыбкой на устах, я должна создать его сама. Чтобы выжить! Чтобы сохраниться! Чтобы не потерять уважение к себе! Только так!..»

О чем думали мои попутчики, я уже знала. Но страха теперь не испытывала, а с нетерпением и надеждой ждала спасительного мига, когда прервется эта страшная дорога к наручникам, тюрьме и гибели, когда перестанет мелькать перед глазами надоевшая стена шоссе, перестанут валиться с двух сторон нескончаемые стены холодного леса. Я верила: что-то они обязательно придумают. В конце концов, это их работа, их профессия…

— Один шанс они нам все-таки дали, — негромко заметил Пржесмицкий и закурил.

— Всего один? — робко спросила я.

— Какой? — выдохнул Вшола.

Водитель, как я и ожидала, промолчал.

— Они едут впереди.

— Ну и что? — Вшола пожал плечами. — Они же следят за каждым нашим движением. Полог откинут, пять стволов держат нас на мушке. Ты думаешь, тот хорунжий — законченный болван? Он просто перестраховщик. Возьми чуть в сторону, и они откроют огонь без предупреждения. Хочешь попробовать или поверишь на слово?..

— Из тебя вышел бы отличный гид, — усмехнулся Пржесмицкий. — Что видишь, то и описываешь…

Он тычком загасил сигарету в пепельнице и, не оборачиваясь, сказал:

— Вэл, постарайтесь незаметно исчезнуть из поля зрения автоматчиков.

— Я не ведьма! — огрызнулась я, чувствуя, как до предела натягиваются струны нервов. — И в окно вылететь не могу!

— Разумеется, вы не ведьма! — неожиданно мягко сказал Пржесмицкий. — Вы — очаровательная женщина, которую просто утомила длинная и сопряженная с нервотрепкой дорога. Вам хочется прилечь. Откиньтесь на спинку, пожалуйста…

Я молча повиновалась.

— Удобно?

— Как в гробу.

— Прекрасно! Это именно то ощущение, на которое я рассчитывал…

— Мы что, проводим генеральную репетицию собственных похорон? — не понимая, чего он добивается, я распсиховалась. — Тогда почему вы решили начать с меня?