— Пока не надо. Сами нападать не будем. Но если они поднимут сабли, то пощады пусть не ждут.

Наступили вечер и ночь. Персияне из-за Атрека не ушли. Там горели костры, высвечивая угловатые контуры шатров. Туркмены заняли все места на реке, где могли бы переправиться сотни каджаров, и ждали: вот-вот ударят. Ночь прошла в тревожном ожидании, однако до утра ничего не случилось.

Утром вновь к броду подскакали несколько всадников и передали передовому отряду туркмен, чтобы сообщили

Кият-хану о намерениях Гамза-хана возобновить переговоры. Кият не согласился и предложил персам убираться Прочь. Но они все еще медлили. Передали через брод новый фирман. Чтец огласил Кияту, что ныне на Востоке разгорелся газават. Все народы, как персидские, так и живущие на Кавказе, все до последнего мусульманина подняли свои сабли против неверных урусов. Фетх-Али-шах хочет видеть свою страну в прежних границах: от моря Мертвого до железных стен Дербента. Презрение и ненависть к тому, кто воспротивится священной войне, и жесточайшая кара и проклятие ожидают того, кто из мусульман поднимет саблю против воинов пророка. Фирман был подписан виднейшим богословом Востока Сеид-Хашемом. Персы добавили, что если и это не вразумит Кията, то пусть уповает на аллаха, а фирман передаст ишаку Мухаммед-Тагану-кази.

Кият, выслушав угрозы проповедника, усмехнулся и велел приписать внизу: если до захода солнца Гамза-хан не уйдет с Атрека, го иомуды выбросят его дохлое тело в море. Фирман вновь переправили через реку.

Персы тотчас сняли шатры и отправились в обратный путь.

Четырнадцатого декабря исполнялась шестая годовщина возвращения Муравьева из Хивы, и он решил отпраздновать этот день. Из соседнего 41 егерского полка был приглашен в Манглис полковник Авенариус, несколько офицеров из Тифлиса. О предстоящем празднике стало известно всему полку. Адъютант Потебня взялся устроить целое представление в пригласил художников. На широких полотнах были нарисованы картины: Муравьев в песках на берегу Узбоя, в крепости Иль-Гельды, его возвращение в Красноводскую бухту. Последнюю картину посоветовал нарисовать батюшка Тимофей, единственный из полка, кто видел, каким вернулся Николай Николаевич: запыленный, с отросшей бородой.

И все-таки суть празднества была не в картинах. Осмотрев картины, Муравьев пригласил живописцев и еще нескольких офицеров следовать за собой. Он повел их в опустевший лесок к землянкам, где стояла большая юрта из белого войлока. Все знали, что привезли ее в Манглис туркмены в подарок командиру полка. С ней было связано его недалекое прошлое.

Миновало всего два года с той поры, как он принял седьмой карабинерный полк и поселился в глуши Мант-лиса, но сколько перемен произошло в это время! Бесславно погиб в Дагестане полковник Верховский. Возвращаясь с полком из Каракайдакских аулов с врачом Амарантовым, он опередил на версту головную роту и был застрелен Амулат-беком. Немного позднее, бог весть по какой причине: то ли спьяна, то ли от умственного расстройства, в Тифлисе застрелился Дмитрий Боборыкин. С трудом перенеся потерю двух лучших друзей, еще не оправившись от пережитого, Муравьев получил еще одно неприятное известие — вышла замуж Наташа Мордвинова.

Тогда же, отправляя на Челекен Якши-Мамеда, Николай Николаевич написал Кияту унылое письмо: жизнь-де проходит горько и скучно: кругом леса, небольшое сельцо да старинный монастырь, а вокруг сырые землянки, Сообщал также, что вряд ли удастся встретиться еще раз, и просил принять в подарок две львиные шкуры и сто четвертей муки. Якши уехал весной. А осенью в Манглис приехали слуги Кията: привезли полковнику большую белую кибитку — ту самую, в которой он жил в Гасан-Кули и на Челекене, в которой позднее селились штурман Баранов с матросами и купец Герасимов с сыном. Теплые воспоминания нахлынули на Муравьева, когда поставили кибитку и он вошел в нее. Вспомнилась первая встреча с туркменами, поход в Хиву; вспомнился добрейший майор Пономарев и батюшка Тимофей. На следующий день Николай Николаевич сел писать прошение к Ермолову. Спустя полгода в Манглис приехал Тимофей, а в Тифлис, со своим семейством, перекочевал Пономарев.

С Максимом Ивановичем, после его приезда, Муравьев успел встретиться только один раз. Посидели за столом в свое удовольствие, вспомнили о походе на восточный берег. И зажил было Пономарев по-новому, но и его скрутило — умер, надорванный заботами и частыми попойками. Умер в крайней бедности, оставив пятерых дочерей, двух сыновей, жену и тещу.

Муравьев в помощь семейству покойного произвел подписку среди офицеров полка. Собрали больше двух тысяч рублей для вдовы, а Максима Ивановича схоронили честь-честью, произвели на могиле в Тифлисе салют.

«За кем же еще теперь смерть охотится?! — угрюмо размышлял Муравьев, возвращаясь в Манглис.— Да и смерть ли людей косит? Не смерть, а время, замороженное дикими законами самодержца, хватает за горло честь и совесть России, душит всех и вся на своем пути! Но что же они там — Никита, Рылеев, Бестужевы! — неужто все заглохло? И от Устимовича ни строчки: разъезжает где-то с Ермоловым по Чечне. Воейков непонятно где: то ли в Петербурге, то ли тоже при командующем?» Не знал Муравьев, что сейчас делалось в Тульчине. Страшная манглисская глухомань давала о себе знать. Тут можно умереть, не помня, какое ныне число...

Муравьев подвел гостей к туркменской юрте. И в то время, как он откинул килим и стал показывать содержимое: ковры, хурджуны, очаг с черными холодными углями,— откуда-то неожиданно появился Демка и быстро доложил, что из Тифлиса приехал майор Кашутин с каким-то очень важным известием.

— Пусть пожалует сюда,— отозвался Муравьев. Но денщик не спешил уйти, переминался с ноги на ногу. Полковник понял: весть, видимо, действительно очень важная, Кашутин хочет сообщить ее с глазу на глаз, бег посторонних.

Оставив гостей, Муравьев последовал в штаб-квартиру — большой бревенчатый дом, напоминающий крестьянскую избу, но с красивым крыльцом и зеленой железной крышей. От штаб-квартиры пахло еще свежим лесом: ее только что выстроили. Едва Муравьев переступил порог канцелярии, как майор Кашутин, стоявший у окна, быстро подошел к полковнику и взволнованно доложил:

— Получено прискорбнейшее известие. Государь-император помер по возвращении из крымской поездки. Тифлисское воинство вчера присягнуло новому самодержцу, императору Константину Павловичу. Вот пакет от Вельяминова на ваше имя.

Муравьев заметно побледнел. Чувство неосознанной радости, каких-то тайных надежд захватило его. Но тотчас в сердце закралась тревога: «Неужто уже присягают! Но где же Конституция Никиты?.. Где русская правда

Пестеля?» Муравьев дважды перечитал приказ и ничего не нашел, кроме того, что необходимо без промедление присягнуть новому государю-императору.

Успокоившись немного, Муравьев со злорадством по» думал: «Нет уж, к черту, чтобы я спешил! Бог не выдаст, если и повременим малость с присягой. Надо выяснить, как воспринял смерть государя сам Алексей Петрович!»

— Спасибо, майор, за срочную весть. Можете быть свободны.

На следующий день четырнадцатого декабря на площади Манглиса солдаты пускали фейерверки, салютовали холостыми патронами в черное небо. Затем состоялся полковой ужин. Тосты были произнесены во здравие командира полка — героя хивинского похода. И едва качались танцы под духовой оркестр, Муравьев и Авенариус удалились в юрту. Демка принес сюда чай и сладости. Офицеры сели, но ни тот, ни другой не дотронулись до снеди.

— Думаю, с присягой надо повременить,— решительно высказал свои соображения Муравьев.— Видимо, приказ Главного штаба обошел Ермолова и передан был в руки Вельяминову. А тот немедля приступил к исполнению. Я не верю, чтобы Алексей Петрович с такой ревностной поспешностью принялся выполнять сие распоряжение. Во всякое случае, он должен был связаться с Тульчином.

Авенариус, не менее озабоченный происшедшим, предложил: поутру, не теряя ни минуты, ехать в Тифлис и там все выяснить. Оба понимали, чувствовали, что должны произойти важные события: на этот раз Коренная управа не упустит момента выступления против самодержавия. И как близки они были в своем патриотическом порыве к истине! В этот самый день на Сенатской площади гремели царские пушки, расстреливая восставших декабристов. Кровь лилась на мостовые, на синий лед Невы. А здесь кровь свободы и мщения обжигала сердце и звала к битве.