— Что это — допрос?

— Отвечайте, лейтенант, — холодно сказал старший следователь. — Была ли на шкоуте мука в мешках.. Пятьсот четвертей?

— Понятия не имею! — дерзко отозвался Остолопов.

— Любопытно. — Каминский усмехнулся и стал заряжать табаком трубку. Закурив, он раскашлялся, плюнул в урну и повторил: — Любопытно, господин лейтенант...

— Позвольте еще вопросик, — сказал второй чиновник. — Почему вы на несколько дней раньше Басаргина покинули Баку?

— Поплыл за дровами на остров Сару. Там наш сторожевой пост.

— А с острова Сара опять раньше Басаргина снялись, и, по сведениям некоторых лиц, взяли курс не тот, которым воспользовался господин Басаргин?

«Боже, и об этом известно!» — подумал лейтенант и ответил:

— Басаргин плохо знает географию. Курс его был неверным...

— Это похоже на отговорку, лейтенант, — заявил Каминский, попыхивая трубкой. — Причем тут курс?.. Мы склонны думать, что пути ваши разошлись по той причине, что вам надо было продать краденую муку без свидетелей. Басаргин мешал вам, как и другие офицеры. Вы постарались уплыть от него. А сделав свое дело, постарались вовсе избавиться от экспедиции... Почему вы покинули тот берег без всякого разрешения?

— Шкоут дал течь! — нервно ответил моряк.

— И здесь лжете, — перебил его следователь. — Шкоут признан вполне годным для плавания...

Наступило тягостное молчание. Каминский почувствовал, что моряк вот-вот скажет всю правду и решил, что на сегодня хватит.

— Вот что, господин лейтенант, — сказал он. — Мы не станем вас торопить с ответом. Подумайте как следует... Видимо, в этой истории замешаны и другие господа... Мне очень жаль всех вас...

Остолопов поднялся, но уходить не спешил. У него появилась необходимость открыться перед этим чахоточным следователем, но, черт возьми, тот вовсе не настаивал на этом...

— Где вы остановились, господин Каминский? — спросил Остолопов, выходя вместе с ним из кабинета в коридор и на крыльцо.

— В отеле...

— Я тоже там живу... Они пошли вместе.

— Историйка каторжная, — говорил следователь... — Право, не знаю, как вам помочь... Заходите ко мне, побеседуем...

Следственная комиссия не спеша приступила к проверке таможни. Чиновники обосновались в конторе, разложили на столе бумаги: расписки, векселя, ярлыки. Зашуршали, как запечные тараканы. Полковник Александровский находился тут же. Сидел за соседним столом, скрипел гусиным пером, оформлял документацию. Сердито, исподлобья поглядывал на гостей. Пытался он пригласить Каминского к себе на обед, ужин, но следователь отказался.

По вечерам оренбургцы тройкой прохаживались вдоль моря, заходили в татарский духан, выпивали, ужинали и отправлялись в отель. Остолопов несколько раз посещал комнатушку Каминского, беседовал с ним перед сном и всегда уходил с мыслью, что приезжие роют под Александровского. Они называли его «пучком зла». Говорили, что будь в таможне почестнее начальник, никаких бы краж тут не наблюдалось.

— Обобрали и ограбили матушку Расею, ненасытные свиньи, — со злобой говорил Каминский. — Сколько возможностей у нее выйти из нищеты да голода... Но душат, душат титулованные воры...

Остолопову все больше и больше нравился следователь. Чем-то он не был похож на других заскорузлых чинуш: мыслил по-иному и добра в душе побольше. Очень скоро, по-свойски доверился ему моряк: рассказал о своем Воронежском имении, где прозябают батюшка с матушкой. О дуэли рассказал. О том, как Басаргин упросил его сбыть муку купцу-персиянину. Каминский слушал моряка с усмешкой, чмокал и мотал головой.

— До чего же ты простак, братец! За одну простоту следовало бы тебя упечь. Все равно, ежели не я, то другой прижмет тебя за твой болтливый язык. Откуда тебе знать, что я добряк? — вдруг спрашивал он. — А может я просто с подходцем к тебе, а ты и раскрылся, как раковина.

— Ежели и в вас ошибусь, то и не знаю, можно ли вообще на людей полагаться, — отвечал Остолопов.

— В том-то и дело, что не знаешь... Ничегошеньки ты не знаешь, потому что не вызрел еще! — воодушевился следователь. — Я ведь тоже в Оренбург за свой подлый язык угодил. А тебя и в Сибирь недолго загнать... — Каминский хохотал и кашлял, обхватывая виски. Остолопов, глядя на него, болезненно морщился...

В субботние дни у крепостной стены на гладкой каменной площадке воинство устраивало танцы. Сходились офицеры, вольнонаемные барышни, жены военных. Допоздна играл гарнизонный оркестр. Солдаты зажигали фейерверки: было шумно и весело. Приходили потанцевать и послушать музыку Остолопов с Люсенькой. Тут же у края площадки переминались с ноги на ногу оренбургские чиновники.

— Терпеть не могу вон того, чахоточного, — брезгливо шептала Люся.

— Отчего же? Он не так уж плох, — возражал Остолопов.

— Он — настоящий расстрига, — горячилась Люсенька. — Он из компании Сперанского. В Оренбург был сослан, а теперь оперился...

— Сперанский, в сущности, неплохой человек, — удивлял Остолопов Люсеньку... Она еще больше сердилась на чахоточного Каминского, уводила лейтенанта с танцевальной площадки.

За проверкой таможни оренбургцы не заметили, как пришла зима. Выпал обильный снег. Дома на склонах гор, мечети, минареты — все покрылось белым снежным убором. Каминский забеспокоился, как бы не замерз Каспий: придется зимовать в Баку в ожидании корвета. Вскоре, однако, проглянуло солнце, со склонов по улицам к морю потекли ручьи. На крышах домов и мечетей завозились, зачирикали воробьи... Зима отступила...

Кият приплыл на Красную косу в середине декабря. Русский корабль стоял на прежнем месте, неподалеку от берега, над которым серо-красными громадами нависали горы. Команда корабля встретила Кията вопрошающими взглядами.

— Ничего не слышно, Кият-ага? — спросил Пономарев.

— Нет, не слышно, — ответил он с тяжелым вздохом и ободрил: — Много не думай, Максим... Вернется... Я его благословил на дорогу. Если аллах принял мои благословения, — вернется.

— Будем надеяться, — упавшим голосом отозвался Пономарев и крикнул Басаргину, чтобы позвал Якши-Мамеда.

Юноша вылез из трюма: там он с матросами и казаками укладывал ящики, разбросанные во время качки. Красивый, с горбатым птичьим носом, широкоплечий, но тонкий, как девушка, в талии, Якши-Мамед выглядел истинным джигитом. Кият боялся, что погубит сына тоска по дому, изменится он лицом и телом, но нет — Якши-Мамед выглядел хорошо. И держал себя так, будто был здесь ханом, а все подчинялись ему. Увидев отца, он нахмурился, затем улыбнулся и подошел, склонил голову. Кият хлопнул его по плечу, стал расспрашивать, как живется на корабле: хорошо ли поят-кормят, не обижают ли? Якши-Мамед морщился: видно было — не по душе ему такие жалкие вопросы. Он обижался, что отец забыл о возрасте его. Якши-Мамед уже давно не ребенок, ему восемнадцать лет.

Офицеры и казаки с матросами, что стояли о бок, разошлись по своим делам, оставила Кията с сыном. Якши-Мамед, как только все отошли, сказал с жаром:

— Эх, ата, вот бы нам такой корабль построить! — Он запрокинул голову и махнул рукой, указывая на мачты и спущенные паруса. — Плавали бы — куда хотели. Можно было бы даже на море жить. Овец, верблюдов на островах бы пасли, а сами на корабле жили. Коней тут тоже можно уместить!

Кият усмехнулся, а сын продолжал, горячась:

— Я уже знаю название мачт. И на ту, самую высокую, забирался, — он показал рукой на марсареи. — И у руля стоял рядом с капитаном. Он говорит: если захочешь, то и корабль научишься водить. А потом и купить корабль можно будет...

— Эх, сынок, горяч ты у меня, — сказал Кият. — Ты не спеши с этим, а лучше моли аллаха, чтобы Хива-хан посла русского пощадил. Тогда мы с тобой не только кораблем, но и целым государством управлять станем. С помощью русских все можно сделать. Только бы их милость да доверие получить... А если будет государство, то и корабли свои построим. Русские же нам и помогут в этом... Ну, веди меня, показывай, как живешь...