После многодневного перехода остановились на казацком посту. Застали здесь отряды ширванского, нухинского и карабахского беков. Проводив Ермолова в Шушу, они возвращались по домам. Заночевав у начальника поста, Муравьев снова двинулся в путь и прибыл в Шушу, встревоженную и гудящую, как пчелиный улей.

Он еще не успел слезть с коня, как к нему подъехал генерал Мадатов. Засмеялся сыто:

— Все вороны слетаются на пир!

Муравьев сразу понял, что низложен еще один хан. Поморщился от того, что некстати появился тут, но разговор поддержал. Поздоровавшись, ответил:

— Слетаются вороны к главному ворону — и у каждого свое. Проводите меня, Валерьян Григорьевич, к самому.

— Эй, адъютант! — крикнул Мадатов. — Проводи полковника к командующему.

Несколько конников пристроились позади Муравьева, адъютант — сбоку, и кавалькада рысью поскакала по узким каменистым улочкам Шуши в гору. Штаб командующего расположился во дворце бежавшего хана.

Ермолов принял тотчас. Как всегда обнял, расцеловал трижды. В полевой генеральской форме, запыленный после долгого путешествия, он оглядывал Муравьева и его подопечных туркмен, похохатывая довольно:

— Ну, молодцы, молодцы. Закончили, стало быть? Вид у всех, я бы сказал, отменный. Вот и Якши-Мамед вовсе от бороды отвык. Без нее, видно, легче. Легче без бороды? — спросил он в упор Якши-Мамеда,

— Не знаю, ваше высокопревосходительство.

— Плохо, что не знаешь. Значит, придется тебе еще с годик пожить среди русских. Как поймешь, что борода — лишняя обуза, тогда и об отъезде поговорим. Хлопотал твой папаша, чтобы отправил я тебя, но теперь погожу.

Якши-Мамед помрачнел. А Ермолов уже перевел взгляд на Муравьева и с легким недовольством произнес:

— А тебе, Николай Николаевич, негоже не знать уставов. Как ты посмел георгиевского кавалера Износкова засадить под арест?

— Так ведь пил беспощадно, все работы свернул!

— Все одно нельзя. Лишку хватил. Ну да ладно, это Я к слову. Выкладывай, что у тебя, чтобы еще раз не возвращаться к делам.

Муравьев коротко доложил о строительстве крепости, о прекращении работ и сдаче дел майору Асееву. Ермолов, выслушав, сказал:

— Ну что ж, отдохни да отправляйся в Тифлис — принимай 7-й карабинерный.

— Слушаюсь, Алексей Петрович.

На другой день Муравьев с Якши-Мамедом отправились в дом подполковника Реута — взглянуть на Джафар-Кули-хана, который, по словам Ермолова, домогаясь власти, сделал самострел и был уличен в мошенничестве. Дом был окружен солдатами. В парадные двери входили и выходили женщины, прикрыв лицо чадрой. На вопрос Муравьева: «Кто они и зачем здесь?» — Реут ответил:

— Жены пришли проститься.

Войдя в комнату, Муравьев увидел Джафар-Кули, сидящего на кровати. Возле него стояло несколько женщин.

Рука у наследника была забинтована, глаза пылали сухим блеском.

— Вот к чему приводит бесчестье, — тихонько сказал Муравьев, указывая на арестованного. Якши-Мамед ухмыльнулся.

Дня через два Муравьев и оба туркмена выехали. В дороге на Поджалинском посту повстречались с начальником канцелярии Могилевским и братом командующего — Петром Николаевичем. Они торопились в Шушу для описи ханства. Муравьев с неприязнью вспомнил слова Мадатова и подумал: «Вот уж действительно вороны... чуть почуяли добычу — летят».

В Елисаветполе Муравьев зашел к подполковнику Пономареву, но не застал его дома. Максим Иванович выехал по делам в соседний аул. Жена Пономарева угощала, как могла, дорогого гостя. Уезжая. Николай Николаевич оставил записку: «Дорогой Максим Иваныч, вижу как тяжело вам живется здесь. Ныне я принимаю полк, стоящий неподалеку от Тифлиса. Предлагаю вам и прошу — переселяйтесь ко мне. Должность подыщем. В дружбе в согласии будет легче. Ваш покорный слуга Н. Н. Муравьев».

Караван навьюченных верблюдов вышел поутру из Астрабада. Следом за ним двинулись четыре лакированные кареты и конная стража, В одной из карет расположились Ширин-Тадж-ханум, Лейла и евнух, в трех остальных — дамы и слуги из других астрабадских дворов. За каретами длинной вереницей потянулись фаэтоны, фуры, большеколесые арбы, а за ними — простой пеший бедняцкий люд. Всю эту пеструю процессию можно было назвать одним словом — паломники. Более двухсот человек отправились в Мешхед а святыне Имам Реэа — покаяться в грехах, очистить душу и залечить душевные и наружные раны.

Процессия уже вышла на большую Мешхедскую дорогу, протянувшуюся длинным удавом к туманно-сиреневым горам, когда пятеро всадников, вздымая пыль, обогнали арбы и поравнялись с первой каретой.

— Ах, ханум, простите за опоздание, — свесившись с седла и отворив дверцу, проговорил Мир-Садык, — Я едва смог выбрать время, чтобы проститься с вами. Войско Бедиуз-Замана уже отправилось в поход, и я пообещал догнать шах-заде на Гургене.

— Я знала, что вы не отправите нас, не проводив, — с благодарностью улыбнулась Ширин-Тадж-ханум. — Не скажите, что произошло? Почему так внезапно хаким отдал приказ куда-то ехать, с кем-то воевать? Разве недостаточно того, что мы одерживаем победы на турецких землях?

— Ханум, будь моя воля, я ни на шаг бы не отстал от вас. Но воля повелителя для нас закон. Я не могу вам сказать, куда отправляется наше войско, потому что сам не знаю, — отвечая на любопытство госпожи, Мир-Садык окидывал взглядом закутавшуюся в черное сари Лейлу я евнуха, угрюмо взиравшего на свои жилистые руки. Лейла, подозревавшая о тайных связях матери с управляющим, отвернулась: не хотела быть свидетельницей их расставания.

— Обещайте беречь себя, госпожа, — проговорил Мир-Садык, краснея, — и о Лейле заботьтесь. Мир спокоен, но осторожность необходима.

— Ах, что вы, Мир-Садык, — скорбно улыбнулась госпожа и протянула на прощание руку. — Берегите себя. Пусть сохранит аллах вас от огня и железа.

Мир-Садык притронулся к руке госпожи, и дверца кареты тотчас закрылась. Съехав на обочину, он еще долго смотрел вслед черным коляскам. Но вот процессию паломников застлала густая белесая пыль. Мир-Садык, хлестнув камчой коня, поскакал назад к Астрабаду. Четверо всадников последовали за ним.

Они не въехали в ворота города. У городской стены свернули на восток, миновали лесные чащобы, болота и выскочили на каменистый курган. Глазами отыскали войско Бедиуз-Замана: оно виднелось в двух фарсахах отсюда и быстро продвигалось в сторону Гургена. Вспомнив, что шах-заде решил сделать первый привал в урочище Сальян — на левом берегу реки, Мир-Садык со своими всадниками выехал на караванную дорогу, идущую из Астрабада в Хиву, и пустил коня рысью.

Наступил вечер. Разбив лагерь, каджары взяли из стада тамошнего скотовода десятка два баранов, разожгли костры и варили в походных котлах мясо. Ужин уже был готов, когда подоспел Мир-Садык с четырьмя воинами, Бедиуз-3аман — двадцатилетний юноша, сын хакима, недавно возведенный в чин беглер-бега Астрабада, насмешливо сказал:

— Ты успел сделать одно и не опоздал на другое, дженабе-вали!

— Я только раб госпожи, — испуганно пробормотал Мир-Садык.

— Вах, а ты хотел большего? — захохотал шах-заде, и рассмеялись все сидящие у костра.

Наиб-ос-Салтане — воспитатель Бедиуз-Замана — поддержал шутку.

— Друг наш Гамза-хан, да ниспошлет ему аллах счастья в войне с турками, благодарил бы каждого, кто хоть на минуту отвлек бы его от госпожи.

— Он, наверное, и на войну от нее убежал! — опять сострил Бедиуз-Заман и снова вызвал общий смех.

После ужина воины расположились на ночлег. Положили под голову седла. Шах-заде со своим опекуном и приближенными спал в шатре. У входа и вокруг стояли стражники. Утром, напоив коней в Гургене, персы поскакали дальше.

Следующей остановкой было небольшое кочевье на правом берегу Атрека. Наиб-ос-Салтане посоветовал шах-заде не задерживаться. В Астрабаде уже давно было известно, что Кият с помощью русских поправил свои дела, что на Атреке — в Гасан-Кули — расположился его главный помощник Махтум-Кули-хан с двумя сотнями джигитов. Лучше всего эти места обойти стороной. Войско свернуло с дороги и к ночи обходным путем достигло колодцев Даш-Берден, лежащих в полуфарсахе от развалин Мешхед-и-Мисриана.