Девочка, с распущенными волосами, перевязанными голубой лентой, играла не очень искусно, да и вовсе не старалась. Держалась она довольно хладнокровно, будто в гостиной никого не было. Скорее всего она сознавала, что никто на нее не обращает внимания: все заняты друг другом.

Александр Сергеевич, разглядев офицеров, подошел к ним.

— Рад видеть вас, Николаи Николаевич, живого в невредимого в наших кругах, — приветствовал он Муравьева, пожимай руку.

— Прочь, прочь ханжество. Александр, — засмеялся Муравьев. — Я ведь знаю вас,

— В самом деле я рад. Ну, хотя бы потому, что не мне, а вам придется исполнить роль увеселителя-музыканта. У меня сломана рука.

Муравьеву понравилась грустная шутка Грибоедова. Кто-то тут же предложил Муравьеву сесть за клави-

корды.

— Неловко, господа. Сонечка так старательно игранет, — отказался было он. Но в это время Софи как раз закончила романс и оглянулась, будто почувствовала, что о ней говорят.

Николай Николаевич подошел к ней сбоку. Остановился, скрестив на груди руки. Софи, увидев его, улыбнулась.

— Ой, вы уже приехали! — искренне обрадовалась она. И тотчас, будто он отсутствовал не год, а день или два, искренне предложила: — Сыграйте что-нибудь. У меня что-то сегодня ничего не получается.

Софи встала, приглашая Муравьева к клавикордам. Гости захлопали в ладоши, и сразу донеслось несколько голосов, просящих сыграть что-нибудь для души. Муравьев поправил воротник мундира, сел и опустил руки на клавиши. Звучный аккорд заполнил комнату и рассылался на мелкие яркие звуки: будто ветром всколыхнуло люстру и переливчато зазвенели ее хрустальные подвески. Софи, облокотившись на угол клавикордов, с болезненным восторгом уставилась на музыканта. Муравьеву стало не по себе от ее взгляда. Взгляд девочки давил его своей бессознательностью. Ему хотелось вырваться из ее цепких глаз, и он играл с таким ухарством, будто хотел испугать ее.

В залу между тем входили новые гости. Сквозь звуки клавикордов до Муравьева долетал их говор. Из вестибюля слышался приятный бархатистый голос хозяйки, Она то журила кого-то, то перед кем-то извинялась, и Муравьев по ее тону узнавал, кто пришел.

Сыграв еще каденции Россини, Муравьев встал, легонько поклонился, опять усадил за клавикорды Софи я вернулся к компании. Тут уже появились новые господа. Среди них и приезжий — Устимович. Сидели, плотно составив столы, довольно энергично беседовали о событиях в Пьемонте и Валахии. Муравьев сел тоже и, не включаясь в разговор, долго слушал, отчетливо понимая, как родственна связь восстания карбонариев в Неаполе с выступлениями Семеновского полка. Что и говорить, государь расправился с семеновцами, а через месяц после «семеновского бунта» конгресс монархов в Тропнау принял меры для подавления революционных движений в Европе.

В разговоре вольнодумцы не заметили, как все приглашенные постепенно переселились в столовую, где был подан горячий ужин. Прасковья Николаевна дважды заходила в залу и напоминала друзьям, чтобы шли кушать. Наконец, гостиная опустела. Последними вышли Устимович и Муравьев.

— Не напоминает ли вам все это детские забавы? — усмехнулся Николай Николаевич.

Установич серьезно посмотрел в глаза Муравьеву, сказал:

— Мне необходимо с вами поговорить, Николай Николаевич.

— Тогда, может, выйдем во двор — здесь накурено?

Они прошли по коридору, отворили дверь и оказались в галерее. Она была пуста. Кроме старого стола, ничего тут не было. Устимович облокотился на парапет, Муравьев встал рядом. Оба некоторое время смотрели в глубь ночи, облитую бледным светом луны. Устимович сказал:

— Прежде всего... Я привез вам поклон от Никиты в от всех наших.

— Спасибо. Я всегда ждал — кто-нибудь приедет.

— Никита мне говорил, что все время вашего пребывания в Петербурге вы имели с ним беседы.

— Да, вообще-то мы единодушны во многом, — ответил осторожно Муравьев.

— Наступила пора действовать, — решительнее заговорил Устимович. — Ныне Коренная управа считает главкой ошибкой нашего союза то, что слишком мало сынов отечества на командных постах. Будь армия в наших руках — неизвестно, что бы сейчас делалось в Петербурге.

— Что же предлагает управа? — с интересом спросил Муравьев.

— Вам, Николай Николаевич, ее что бы то ни стало надо занять командный пост. Случай прямого выступления может быть близок.

— А Ермолов! Пойдет он на это?

— Об этом не беспокойтесь. Подайте рапорт. Верховский это сделал, а Авенариус уже произведен в полковые командиры. Мы о нем позаботились.

— Великолепно, — в сильном волнении произнес Муравьев. И с улыбкой добавил: — То-то я смотрю, ныне Авенариус в чести у командующего. А ведь знаете — было время, Алексей Петрович едва не проводил его из Грузии за какие-то грешки.

— Командующий и с Якубовичем едва не разделался, да одумался, — тихо сказал и засмеялся Устимович.

— Проездом, в Карагаче, я слышал от Чавчавадзе, что вы его выручили, — сказал Муравьев.

— Не совсем так, Николай Николаевич. Вы ведь знаете, Алексей Петрович осенью кое с кем виделся из наших, Ну, например, с Фонвизиным.

— Да, да, перемен много произошло в этот год, — заключил Муравьев. — Чую — наступила пора действовать. Только надо бы собраться, обговорить все как следует. Можно даже у меня. А сейчас пойдемте к обществу, нас, наверное, ищут.

Записку о поездке в Туркмению и карты Челекена в побережья Каспия Муравьев представил в конце марта. Но еще полмесяца ожидал, пока командующий их рассмотрит и примет надлежащие меры. Николай Николаевич давно уже был убежден, что государь не отпустит средств на заведение фактории на том берегу: слишком большие расходы повлекут строительные работы и завоз всевозможных материалов — от теса до гвоздя. Проникшись мыслью, что с туркменами его деловые отношения иссякли, пусть-де живут кочевники, торгуют с Россией, а у него иные заботы. Муравьев еще в феврале написал письмо князю Волконскому. Просясь на строевую службу, он жаловался на слабое зрение: «Проведши целое лето на открытом воздухе, в знойном климате, среди глубоких песков, в трудах и занятиях, я почувствовал недуг сей, коего причину полагаю в песчаных туманах, нередко случающихся в тех местах при малейшем ветре...» Видя, однако, что довод для перевода не слишком убедителен, прибег и к другой причине: «Мне казалось, что всякий военный человек должен непременно пройти через состояние строевого офицера, и потому, избрав сей род службы, я решился беспокоить ваше сиятельство своею просьбою».

Письмо он отдал Ермолову. Командующий, прочитав, усмехнулся: «Значит, и ты?». Но тут же е одобрением высказал, что и сам пошлет ходатайство Волконскому, напишет ему, что Муравьев необходим для командования полком. Николай Николаевич возрадовался: командующий не чинил никаких препятствий и даже одобрял задуманное. Муравьев сообщил обо всем Устимовичу и Верховскому. Те заранее поздравили своего друга с успешным решением дела. После этого, считая часы и дни, проводя время в составлении записки о поездке, Муравьев больше месяца сидел дома.

Сидел он за бумагами обычно до полудня. Затем шел в трактир, где обедал вместе с Якши-Мамедом. Расспрашивал его о занятиях, проверял знания. С полудня до вечера Муравьев пребывал в штаб-квартире; изучал съемочные материалы и чертежи. Изредка к нему заходил Грибоедов подучить турецкий язык. Садились за стол, листали турецкую грамматику. На помощь приходил Якши-Мамед, толкуя то или иное непонятное слово. Александр Сергеевич отрывался от занятий и начинал расспрашивать о жизни туркменских племен, интересовался, есть ли у туркмен свои поэты. Якши-Мамед охотно рассказывал о всеизвестном шахире Мухтумкули, напевал его песни, пытался перевести слова на русский язык, но всякий раз в отчаянии произносил: «Нет, господин, его слова, как мед, их не переведешь...»

Только в конце апреля Муравьева, наконец-то, вызвали отчитаться о поездке.