— Виноват. Вчера вечером мне показалось, что он чистый. Может быть, просто так показалось в электрическом свете…

Гришневич резко сорвал подворотничок и наотмашь ударил им Игоря по лицу:

— Показалось, говоришь? Это тебе, чтобы больше не казалось, душара паршивый!

Игорь растерянно смотрел на Гришневича. Сержант еще раз отвел руку с подворотничком для удара и Тищенко, не выдержав, отклонил голову в сторону и зажмурился.

— Была команда смирно! — заорал Гришневич.

Игорь усилием воли вернул голову в прежнее положение. Сержант принялся хлестать Тищенко подворотничком по лицу, приговаривая при этом одну и ту же фразу:

— Надо подшиваться! Надо подшиваться!

Каждый удар приносил не столько боль, сколько стыд за свое публичное унижение. Игоря еще никогда никто не бил перед строем по лицу, и он испытал самый настоящий шок. Тищенко казалось, что он неожиданно попал в какой-то царский полк и его хлещет по лицу отвратительный унтер. Хотелось защититься, нагрубить Гришневичу, но Тищенко был слишком ошеломлен для этого и лишь тихо бормотал со слезами на глазах:

— Виноват, товарищ сержант. Виноват…

Гришневич, увидев в глазах Тищенко слезы, перестал его бить и, бросив на плечо курсанту подворотничок, зло крикнул:

— Даю тебе две минуты, чтобы подшиться заново! Время пошло — улетел!

Готовый зарыдать от обиды и унижения, Игорь бросился в казарму. Дрожащими от волнения руками Игорь вытащил из своей тумбочки катушку белых ниток и иголку. Долго не мог продеть нитку сквозь ушко. Чтобы сэкономить время, Игорь не стал пришивать подворотничок полностью, а лишь приметал его по краям разреза воротника. Середина была полностью свободной, но, опираясь на шею, смотрелась так, словно она была пришита. Закончив, Игорь бросился вниз. Как не обидно и не унизительно была выходка сержанта, приказ надо было выполнять. Тищенко прибежал ровно через четыре минуты:

— Товарищ сержант, ваше приказание выполнено.

Гришневич не обратил внимания на просрочку времени. Оглядев криво приметанный подворотничок, сержант зло процедил:

— Встать в строй!

— Есть, — ответил Игорь.

Больше всего Тищенко хотелось сейчас заехать сапогом в рожу своему сержанту, причем обязательно грязным сапогом. Пока Игорь бегал в казарму, проверили наличие нижнего белья, и Тищенко мог утешить себя хотя бы тем, что эта процедура обошла его стороной.

— Кругом! Правую ногу на носок… ставь!

Взвод дружно выставил каблуки. Гришневич шел вдоль строя и рассматривал сапоги подчиненных. Несмотря на то, что курсанты служили еще меньше двух месяцев, их сапоги от интенсивной муштры и беготни успели порядком поизноситься. Самая большая нагрузка выпадала на каблуки, и они стирались в первую очередь. Пара сапог выдавалась на восемь месяцев и, учитывая, что это была ежедневная и почти единственная обувь курсанта, выдержать положенный срок было сложно. «Деды» и «черпаки» прибивали на свои каблуки специальные металлические подковки, да и они не всегда были нужны — ходить и бегать старослужащим приходилось гораздо меньше. «Духам» подковки были не положены, и молодым приходилось тяжелее. Чтобы сапоги раньше времени не развалились, сержанты ежедневно осматривали каблуки и приказывали курсантам при необходимости починить обувь. Но всегда почему-то приказывали отставить назад правую ногу, а Игорь значительно сильнее стоптал левую.

— Починить каблук! — Тищенко услышал за спиной голос Гришневича и получил несильный удар по сапогу.

«Интересно, что бы сказал сержант, если бы увидел, что у меня с другим каблуком твориться?» — подумал Игорь.

Конечно, Тищенко и сам мог бы без приказа починить обувь, но… Во-первых, это надо было делать урывками, а после приказа время выделяли специально. А, во-вторых, после приказа собиралась целая компания, и вместе было гораздо веселее работать. В-третьих же, Тищенко никогда не отличался большими способностями в сапожном деле и боялся испортить сапоги. А вместе надежнее — кто-нибудь подскажет или поправит. В-четвертых, и это самое важное, Тищенко было просто лень это делать, пока каблуки были еще в приличном состоянии.

— Чтобы к… понедельнику починил сапоги! — приказал Гришневич.

— Фу, черт — я думал, что этот идиот скажет к утру починить. Опять пришлось бы часа два не спать, — облегченно шепнул Игорь стоящему рядом Коршуну.

В четвертом взводе послышались какие-то крики, и все повернули головы в ту сторону. Вместе с сержантом осмотр проводил и Атосевич. Сейчас он что-то разгоряченно говорил Абилову, а тот грубо и бесцеремонно огрызался. Миневский и Бульков изобразили какую-то немую сцену и растерянно смотрели на обоих. Атосевич, явно выведенный из равновесия, сжал кулаки и зло крикнул:

— Я сказал — стань по стойке «смирно»!

— Нэ буду! — упрямо ответил Абилов.

Атосевич выругался и ударил Абилова кулаком в грудь. Абилов пошатнулся, но все же устоял на ногах:

— Я нэ понял! Зачэм дерешься, а?!

Атосевич замахнулся еще раз, но Абилов отскочил в сторону и встал в боксерскую стойку:

— Зачэм дерешься? Я ведь тоже могу бить!

Роту сковала гробовая тишина. Забыв об осмотре, все пять взводов смотрели на Абилова. Курсант грозился ударить старшину роты, да еще не кого-нибудь, а бывшего морского пехотинца прапорщика Атосевича, известного мастера рукопашного боя. Такого в учебке еще не видели. Правда и Абилов был мастером спорта по боксу, но в любом случае дерзость его казалась чудовищной. Атосевич посмотрел Абилову в глаза и понял, что азербайджанец решил драться всерьез, используя свое знание бокса и кавказский темперамент. Надо было что-то решать. Рота смотрела на Атосевича, и прапорщик это хорошо чувствовал. Рота ждала решения. Атосевич горел желанием тут же на месте раскроить Абилову череп и едва себя сдерживал. Но драться с курсантом на виду у подчиненных было глупо, и авторитета явно не добавило бы. После некоторого раздумья Атосевич уже почти спокойно сказал азербайджанцу:

— Что, горный орел, кулаками захотелось помахать? Сейчас я это тебе устрою. Пойдем за мной — поговорим в каптерке.

Абилов криво улыбнулся и пошел вслед за прапорщиком. «Интересно — что будет, если Абилов побьет Атосевича? Пожалуй, его тогда в дисбате сгноят. В любом случае Абилову не позавидуешь», — Тищенко недолюбливал слишком надменного азербайджанца и не испытывал к тому ни капли сочувствия. Ему было просто интересно, чем закончится вся эта история.

Гришневич некоторое время смотрел вслед Атосевичу, но потом, опомнившись, скомандовал:

— Сомкнись! Кругом! Левая шеренга — два шага вперед! Шагом марш! Кругом!

Взвод вновь слился воедино.

— Направо! В казарму шагом марш!

Сержант отпустил взвод, и к Игорю сразу же подошли Туй и Лупьяненко.

— Ну что — получил от сержанта поощрение?! — спросил Антон.

Тищенко хотел пошутить в ответ, но на глаза вновь навернулись слезы, и Игорь так ничего и не сказал.

— И что это с ним сегодня?! Досталось тебе…, — сочувственно заметил Туй.

— Подшиться вчера не мог, что ли?! — с укором спросил Лупьяненко.

— Мог. Но вчера вроде бы подворотничок чистый был. Я даже на свету смотрел, — наконец выдавил Игорь.

— Лучше надо было смотреть. Теперь еще один наряд тебе влепит. Но все-таки он порядочная сволочь: одно слово — Говнище! — подытожил Антон.

— Кто, кто? — переспросил Туй.

Тищенко тоже удивленно взглянул на товарища. Такое слово он слышал впервые.

— Говнище, — бесстрастно повторил Лупьяненко и пояснил — я вчера катушки для телеграфного аппарата вместе с Шорохом получал, помните?

— Ну! — в один голос ответил Туй и Тищенко.

— Так вот: на складе их не было, и нам сказали сходить в бригаду и попросить там. Шорох выпросил три штуки у какого-то младшего сержанта и отправил с ним меня. По дороге этот сержант и спрашивает: «Как вы там с Шорохом и Гришневичем живете?» Я ведь не такой дурак, чтобы правду говорить — вдруг он Гришневичу или Шороху заложит! Но отвечать-то что-то надо. Вот я и говорю: «Так себе. Шорох ничего, а Гришневич слишком строгий». Сержант засмеялся и сказал, что служил в одном взводе с Шорохом, а командиром отделения у них был Гришневич. Сказал, что Шорох — так себе, простачок был, но хорошо в технике соображал. Шорох ведь земляк Гришневича. Гришневич попросил Мищенко, вот ему и оставили Шороха в помощники — знание аппаратов тоже учли. А сам Гришневич очень говнистым был, его за это так и прозвали — Говнище. Даже сказал, что, вроде бы, не они прозвали, а его сослуживцы еще тогда, когда Гришневич духом был. Так что Говнище и есть Говнище! Сегодня мы еще раз в этом убедились. Вы когда-нибудь видели, чтобы Петраускас или Бульков, к примеру, били по морде подворотничком? Вот то-то и оно!