— Иди в строй, сынок. Потом еще поговорим — мы ведь здесь будем, — забеспокоилась Елена Андреевна.

— Сейчас мы строем пройдем — что-то вроде парада. Я вас потом найду. Может и в увольнение меня пустят, — торопливо сказал Игорь и побежал в строй.

Прошло не меньше двух минут, пока построился весь взвод. Обычно в таких случаях Мищенко давал команду «отставить» и строил взвод вновь, но перед глазами родителей капитану стало неловко бестолку гонять курсантов, и он вполне удовлетворился двумя минутами. Теперь оставалось пройти торжественным маршем перед трибуной. Батальон напряженно застыл в ожидании команды.

— Управление, штаб — прямо! Остальные — напра-во! — скомандовал Томченко.

Батальон, хоть и не без некоторых погрешностей, все же довольно четко выполнил команду.

— Дистанция — два линейных! Шагом марш!

— И-и раз! — негромко скомандовал Мищенко, и взвод вместе со всем батальоном двинулся вперед.

Все курсанты и офицеры до единого человека старались пройти как можно более красиво и эффектно. Никто не хотел позориться перед глазами стольких людей и уж в первую очередь своих родителей, любимых и друзей. Многочасовые, изматывающие строевые тренажи сделали свое дело, и теперь Игорь чувствовал, что ему гораздо легче правильно и четко идти, чем это было вначале службы. Если бы не волнение — можно было бы идти просто в свое удовольствие. Прижимая к груди автомат и печатая строевой шаг по асфальту, Игорь чувствовал своим правым локтем руку Валика, а левым — Резняка. И, совершенно странное дело, — идя рядом со своим недругом, Тищенко не чувствовал почти никаких отрицательных эмоций. Музыка духового оркестра проникала в самую душу, и было здорово чувствовать себя частичкой этого красивого, четкого строя. «Все же чувство локтя и в самом деле сближает — это не вранье!» — подумал Игорь.

— Нале-во, — негромко скомандовал Мищенко, и взвод дружно повернул вслед за капитаном.

Теперь шли по дальней дорожке плаца. Она была немного уже, но тесноты не ощущалось. Теперь эта дорожка показалась Игорю торжественной и какой-то особенно солнечной. Тищенко уже не понимал, как еще неделю назад она казалась ему самым мрачным и угрюмым местом в мире.

Неделю назад батальон готовился к присяге. От каждой роты были выделены люди, которые приводили все вокруг в порядок, — подметали, чистили, красили и белили. Территория и так все время была почти в образцовом порядке, поэтому привлекать целый батальон не стоило. Из второго взвода для работы выделили Тищенко, Стопова, Федоренко и Валика. Так сделали во всех взводах батальона, и вся эта рабочая сила была передана под командование прапорщика Севастьянова, старшины первой роты. Прапорщик Севастьянов оказался человеком серьезным и загрузил курсантов работой так, что им некогда было даже разогнуть спины. В довершении всего Севастьянов разлучил Игоря со своими. Стопова, Федоренко и Валика прапорщик оставил белить борозды на плацу, а Игоря перевел на уборку листьев, в помощь какому-то незнакомому курсанту. Курсант хоть и был выше Игоря на целую голову, но смотрелся не намного солиднее из-за своей страшной худобы. Некоторое время курсанты молча и сосредоточенно подметали листья. Заметивший это Севастьянов довольно улыбнулся в свои почти буденовские усы. Перевел он Игоря не столько по необходимости, сколько для того, чтобы курсанты поменьше разговаривали, а побольше работали. «Не очень то они трепаться будут, если видят друг друга впервые в жизни», — подумал прапорщик.

Но Севастьянов просчитался. Тищенко, будучи на гражданке довольно замкнутым, совершенно преобразился за эти два месяца службы. Теперь Игорь легко находил контакт с людьми. Почти у всех курсантов батальона были схожие биографии: школа, первый курс института или университета и… учебка. Поэтому поговорить всегда было о чем, и Игорь, выждав для приличия еще несколько минут, спросил:

— Ты из первой роты?

— Да.

— Это ваш прапорщик?

— Наш.

— Хороший мужик?

— Когда спит, тогда и хороший. Это он специально моего друга Витька на наташу отправил, а тебя сюда вместо него поставил.

— Зачем?

— Мы говорили, анекдоты рассказывали. Витек заржал, как лошадь, а Севастьянов услышал. Вот и отправил Витька всякий триппер разгребать.

Познакомились. Игорь рассказал о себе, Парамонов — о себе. Парамонов был родом из Марьиной горки под Минском. Поговорили об ожидаемой присяге и приезде родителей. Начал накрапывать небольшой дождик.

— Наши сейчас в кино пошли, наверное, а нам в этой грязи приходится ковыряться, — вздохнул Парамонов.

Игорь, кисло улыбнувшись, ничего не ответил. Он думал о том же.

— Как подумаешь, что впереди два года такой жизни, тошно становится, — продолжал Парамонов.

— Ну, мне то может и не два…

— Это еще почему?

— Я болею. Может, после присяги в госпиталь уеду, а оттуда — домой.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, раз говорю, — внешне уверенно ответил Тищенко.

На самом деле Игорь почти не верил в то, что говорил.

— А почему именно после присяги?

— Говорят, что до присяги в госпиталь везти нельзя.

— Кто тебе такое сказал?

— Вакулич из санчасти.

— Может и так. Но у нас одного парня еще две недели назад в госпиталь положили.

— А что у него было?

— Аппендицит.

— Ну, ты сравнил! Он ведь умереть мог. Это исключение. А так — только после присяги, — Тищенко уверял скорее себя, чем Парамонова.

— Повезет тебе, если уедешь, — неожиданно подытожил Парамонов.

Игорь ничего не ответил. «А что, если Вакулич меня обманывает? А что, если меня никто не будет лечить, а просто пошлют подальше, как Румкин в июне?» — тяжелым молотом стучало в висках курсанта.

И среди этих безрадостных мыслей, среди унылого, мокрого дождя, вдали от семьи, привычного мира и даже своего взвода Игорю показалось, что он попал в сумасшедший дом на каком-то необитаемом острове и уже никогда из него не выберется…

Сегодня все было совершенно иначе, Игорю уже не казалось, что он на необитаемом острове, — наоборот, он представлял часть едва ли не центром всего мира.

Здесь тоже, хоть и не так густо, стояли родители. Играл задорный марш, и Игорь вдруг представил себя фронтовиком-освободителем, идущим по Красной площади 9 мая 1945 года. Казалось, что родители вот-вот начнут бросать цветы.

Каждая рота, не доходя метров сто до трибуны, должна была спеть свою песню. Сотня молодых глоток дружно заорала почти без мелодии:

Тищенко улыбнулся и подхватил песню, текст которой он сам предложил спеть. Он уже предвкушал, как расскажет об этом Славику и маме после парада. Оркестр сделал паузу, чтобы спела свою песню идущая сзади третья рота, а Мищенко, не доходя трибуны, громко скомандовал:

— Взвод, смирно! Равнение на-право!

Вновь грянул марш и курсанты, дружно повернув головы направо и перейдя на образцовый строевой шаг, лихо прошли перед трибуной. Игорь впервые так близко видел комбата и на этот раз капитан понравился ему больше. Лицо Томченко показалось Игорю уже не столько пропитым, а скорее пухло-добродушным. Но все же в облике командира оставалось что-то неприятное и отталкивающее. Игорь никак не мог понять, что именно ему не нравится, но, уже пройдя мимо трибуны с красной звездой и гербом СССР, догадался. Всему виной была улыбка Томченко. Она не была добродушной, так как казалась насквозь пропитанной презрением и высокомерием. «А, может, я нарочно к нему придираюсь, потому что у него отец — генерал?» — засомневался Игорь.

— Вольно!

Игорь едва расслышал взводного через оглушительный марш оркестра.

Пройдя плац, батальон без всякой остановки двинулся дальше. Возле казармы единая колонна распалась на три роты, которые вскоре, в свою очередь, рассыпались на взводы. Игорь думал, что сейчас его отпустят к матери, но всех повели в казарму.