— На дембель? Вначале самолетом до СССР, а там — хочешь в гражданке домой, хочешь в парадке. Кстати — из загранки увольняются раньше других. А в Европу вы вряд ли попадете. Для Европы своя система учебок — на месте. Но вы туда не очень то стремитесь — уставы там требуют сильнее. Но зато можно шмотки закупить. Ладно, что будет — осенью увидим, а пока приступим к изучению аппаратуры. Кое-что, что именно — я скажу, будете записывать в тетради.

Ничего конкретного о принципе работы аппаратов Гришневич не сказал. Вся «учеба» сводилась к запоминанию порядка включения и выключения тумблеров и рычагов и к замене вышедших из строя блоков, а также к правильному присоединению кабелей и шнуров. Оказалось, что металлические ручки на каждом из трех ящиков-блоков (Игорь не сразу их заметил) служили для того, чтобы вытащить из рамы поврежденный блок и вставить точно такой же на его место. Это было достаточно остроумное решение, втрое повышающее надежность всей системы. В противном случае из строя выходил бы не отдельный блок, а целый аппарат. Самым секретным и, вместе с тем, простым был шифровой ключ, расположенный в центре верхнего блока. Ключ был почти точной копией шифра камеры хранения. Игорь сразу понял, что в зависимости от положения пяти колесиков с цифрами проходила шифровка и кодирование информации. Тищенко удивился, что столь простая конструкция неизвестна американцам. После набора пятизначного числа шифр закрывался специальной защитной металлической пластинкой. Рядом с шифром находилась специальная кнопка сброса. Если в помещение проникал враг, можно было нажать кнопку, и на коде выскакивали пять нулей, сам же шифр оставался в тайне.

— Если у вас на шифре — «59 632», то у того, кто ведет с вами переговоры, должно быть «23 695». То есть, наоборот. Иначе переговоры не состоятся, — объяснял Гришневич.

Записали порядок включения: «а) клавиша № 1, б) тумблер «6В», в) тумблер»4С» и т. п. Когда записали, сержант спросил:

— Кто более-менее запомнил?

После некоторой нерешительности руки подняли Байраков и Петренчик. Первым начал работать Петренчик. Но получалось у него из рук вон плохо и Гришневичу постоянно приходилось его поправлять. В конце концов, сержанту это надоело, он посадил Петренчика на место и вызвал Байракова. У Байракова получалось лучше, но не так, чтобы уж очень и Гришневич опять остался недоволен:

— Что-то туго запоминаем. И это притом, что пока от вас только включение требуется, а ведь потом надо будет на время работать, да еще и осмысленную информацию в эфир передавать. Ну, ничего… Скоро присяга, а там можно и в увольнение сходить — естественно тому, кто будет хорошо работать. А кто плохо — в воскресенье в наряд. Смотришь, так потихоньку у всех желание работать появится. Встать!

Все вскочили.

— Дежурный, собрать тетради и зачехлить аппаратуру. Остальные — строиться на улице! Вурлако!

— Я.

— Зайди за Коршуном, а то он без обеда останется.

— Есть.

После обеда Тищенко отправился в санчасть, где его уже ожидал Вакулич.

Осмотрев Игоря, Вакулич помолчал, а затем подытожил:

— Думаю, надо тебя в госпиталь показать. Но в госпиталь только после присяги можно ехать. Когда она у вас?

— Говорили, что двадцать восьмого, но, может, и позже будет.

— Давай пока так договоримся: примешь присягу — приходи. Как ты себя сейчас чувствуешь?

— Не очень…

— Не очень хорошо, или не очень плохо?

— Не очень хорошо.

— Главное, что не очень плохо. Что беспокоит?

— Кровь из носа идет, и живот что-то болеть начал.

— Живот с непривычки к армейской пище болит, а чтобы кровь не шла, я тебе таблетки «викасол» выпишу — опять у фельдшера возьмешь.

На этом прием завершился.

Старший лейтенант медицинской службы Вакулич считал, что Тищенко вряд ли серьезно болеет, и все его жалобы, скорее всего, от непривычки к армейской жизни — пройдет две-три недели, курсант привыкнет к службе, и все само собой исчезнет. Чтобы выгадать время, Вакулич обманул Игоря. В госпиталь можно было ехать хоть сегодня, но лучше пусть Тищенко об этом не знает. К тому же Вакулича гораздо больше занимала проблема собственного увольнения, предстоящего осенью, чем дела курсанта, которым он придавал не так уж много значения. В любом случае, Вакулич решил пока не торопиться.

Игоря волновало, как к нему отнесутся в госпитале? Что из всего этого выйдет? Если комиссуют, то домой тоже не очень приятно будет ехать — все в армии, а он, как какой-нибудь недоделок, дома. С другой стороны, если комиссоваться, то лучше до сентября, в крайнем случае, до октября — чтобы успеть на второй курс института. Со своими все же лучше учиться.

Весь день голова Игоря была занята подобными мыслями, и курсант почти не слушал Гришневича, что-то объяснявшего выводу.

В половине шестого кто-то отчаянно забарабанил в дверь. Меньше всего сержант ожидал сейчас взводного и недовольно приказал:

— Кохановский — открой!

Кохановский открыл, и в проеме двери показалось довольное лицо Калиновича из третьего взвода.

— Товарищ сер…, — начал, было, Калинович, но не успел договорить, так как Гришневич моментально вышнырнул его из класса и вышел в коридор.

Минуты через две сержант, вошел назад. Кохановский с глупым, недоумевающим лицом стоял на том же месте. Гришневич подошел к нему и принялся в упор разглядывать курсанта. Сзади кто-то едва слышно засмеялся. Гришневич обернулся и окинул всех злым взглядом. Смех моментально утих. Кохановский же вообще не видел, что сержант смотрел на него, так как разглядывал в этот момент дощатый, пол, поэтому совершенно некстати заулыбался в ответ на смешки. Увидев эту улыбку, Гришневич вышел из себя и заорал:

— Чего ты лыбишься, дурак? Он в класс секретный лезет, а ты, чмошник, хлеборезкой щелкаешь! Пойдешь в первый же наряд по столовой.

Лицо Кохановского медленно сменило комическую маску на трагическую. В воздухе «запахло грозой». Гришневич на этом не остановился и, резко повернувшись к сидящему взводу, спросил:

— Кто смеялся, когда я подошел к Кохановскому?

— Я. Виноват, товарищ сержант! — вскочил Гутиковский и тут же побелел, как мертвец.

— Что, Гутиковский, тебе очень весело?

— Никак нет. Виноват.

— Тоже Кохановскому компанию составишь.

— Есть.

— Взвод, встать! Выходи на улицу строиться! — Гришневич сегодня явно не был предрасположен к шуткам, поэтому курсанты, расталкивая друг друга, бросились на выход, чтобы построиться до прихода сержанта. Но как ни старались, все равно не успели.

— Отставить! — рявкнул Гришневич.

Все разбежались по асфальту в разные стороны.

— Взвод, становись!

Строиться пришлось три раза, но Гришневич спешил, и в казарму пришлось бежать бегом. Так спешили, что забыли Коршуна. Пришлось отправлять за ним Валика. Оказалось, что Калинович приходил позвать взвод фотографироваться.

Из города приехали фотографы и уже почти всех отсняли. Взвод Тищенко оказался последним. Фотографировали в расположении третьей роты, поэтому пришлось подниматься на третий этаж.

— Быстрее! — Быстрее, а то уйдут! — торопил майор Денисов.

Все заняли очередь перед ленкомнатой, но оказалось, что вызывают по списку, который дал Денисов. Игоря вызвали девятым. В ленкомнате сидел ротный.

— Товарищ майор, разре…, — начал Игорь.

Но Денисов замахал рукой:

— Садись быстрее.

Фотографов было двое. Один лет под пятьдесят, с пышными, буденовскими усами, другой же чуть помоложе. «Буденный» встал за аппарат, а его напарник, принялся усаживать Игоря за столом. Слева от курсанта положили шахматы, а прямо перед ним — журнал «Советский воин», на обложке которого было с десяток офицеров разных родов войск. За спиной Игоря росло вполне приличное растение (что его очень удивило — во второй роте цветов не было) и размещался стеллаж с бюстом Ленина и всевозможными кубками и грамотами. Интерьером Тищенко остался доволен. Игорь хотел расстегнуть воротник хэбэ, но строгий взгляд Денисова заставил его отказаться от своего первоначального намерения. «Ясно, зачем ротный сидит — чтобы неуставных фоток не было», — подумал Игорь, выхода из ленкомнаты. Только спустившись к себе на этаж, Тищенко заметил, что машинально снял при съемке очки, и теперь держит их в руках.