Белыми ремнями пользовались не так уж и часто — во время патруля, караула у Боевого Знамени, дежурства на КПП и в случаях, подобных сегодняшнему. Мало того, что белых ремней и так не хватало, так каждые полгода дембеля еще и норовили увезти их с собой, чтобы украсить свою дембельскую парадную форму.
— Ну, сами видите, товарищ капитан — я все перерыл, и нигде нет. В караул вашему же взводу надо отдать три ремня — я их отложил. Не брать же их?! — сокрушенно сказал Черногуров.
— Ого, есть целых три ремня?! Давай два сюда, — оживился Мищенко.
— Так, товарищ капитан, а караул? А вдруг вы не успеете приехать?
— Успеем, Черногуров, успеем. Мы еще до обеда вернемся.
— А если у вас машина, к примеру, сломается, что я в караул дам? Мне старший прапорщик Креус голову оторвет!
— Слушай, Черногуров — не испытывай мое терпение! Прекрати разговоры и неси ремни! А если что Креус скажет, объяснишь, что это я тебе приказал.
— Есть, — хмуро ответил Черногуров и, тяжело вздохнув, побрел за ремнями.
Как-никак старший прапорщик Креус был его взводным. В это время по коридору проходил Николаев. Поздоровавшись с Мищенко и увидев среди получающих парадку Игоря, он спросил?
— Ну, как у тебя этот боец служит?
— Пока ничего. Только болеет, а что? — заинтересовался Мищенко.
— Я его из Витебска забирал — в одном купе до Минска ехали. Хороший парень. Воронова едете хоронить? — спросил Николаев.
— Да, сейчас машина должна подъехать, — сказал Мищенко и взглянул на часы.
— Хороший был человек. А чего у тебя караул такой низкий, да еще к тому же почти полностью азиатский? — поинтересовался командир пятого взвода.
— Какие были, таких и взял. Мой взвод в караул заступает, отвлекать нельзя — первый раз идут. Можно было пару человек высоких найти, но не брать же наряд, где то маленькие, то большие будут. Вот и решил — пусть хоть маленькие, но все одинаковые будут. Оно так гораздо лучше смотреться будет, — пояснил Мищенко.
Николаев ушел и почти тут же появился ротный. Денисов сообщил, что машина уже ждет внизу, и дал Мищенко последние указания по поводу похорон. Нужно было спешить и Тищенко пришлось быстро переодеваться. «Черт, теперь стрелки собьются, и придется все заново утюжить», — огорченно подумал Игорь, заталкивая штаны парадки в сапоги.
Получив автоматы и штык-ножи в оружейке, наряд поспешно спустился вниз. Мищенко пропустил вперед курсантов, а сам влез в кузов последним. Уже сев на скамейку, он вспомнил и сказал провожавшему их Денисову:
— Я ведь дежурного не предупредил, чтобы обед на шестерых оставили. А вдруг мы задержимся и до обеда не успеем?
Капитан уже собирался слезть вниз, но ротный его остановил:
— Езжайте — некогда, неудобно опаздывать. Я сейчас сам в столовую пойду — мне как раз Щарапа нужен.
Игорь удивился, что никому из них не пришло в голову послать в столовую кого-нибудь из курсантов — если бегом, можно было бы минут за семь успеть запросто.
Машина зарычала, затряслась и резко тронулась с места, да так, что сидящие едва не попадали со скамеек.
— Самые опасные водители в мире — военные водители, — пошутил капитан.
Вначале ехали по дороге, которая вела на стрельбище, но потом свернули влево. Минут через пятнадцать машина остановилась во дворе двухэтажного, по всей видимости, довоенного дома. Двор утопал в зелени, и Тищенко показалось, что он попал в один из уголков старого Арбата (на Арбате Игорь не был, но видел знаменитую улицу по телевизору). В тот самый момент, когда курсанты выпрыгивали из машины, раздался душераздирающий вопль. Игорь соскакивал последним и, услыхав крик, вздрогнул от неожиданности, зацепился за борт и едва ли не головой вниз упал на асфальт, ободрав себе кожу на внутренних поверхностях кистей. Тищенко мог бы удариться и лицом, но его вовремя подхватил Мищенко.
— Что ж ты испугался? Крика никогда не слышал? Чуть голову себе не разбил, — укоризненно сказал взводный.
— Виноват, я просто зацепился, а не испугался, — смущенно пробормотал Игорь, и посмотрел в ту сторону, откуда минуту назад раздался крик.
Там, в плотном кольце людей, сидела старушка в черном платке и громко плакала.
— Наверное, это она кричала. Это мать полковника, — задумчиво сказал капитан.
— А он разве не старый был? — удивленно спросил Тищенко.
Игорю представлялось, что полковнику перед смертью исполнилось никак не меньше семидесяти пяти, для курсанта казалось невероятным, чтобы у умершего могла быть мать.
— Ему было только сорок девять. А матери лет за семьдесят.
Из ближайшего подъезда вышел лейтенант в парадной форме с красным от слез лицом и, отозвав Мищенко в сторону, о чем-то с ним заговорил. Капитан несколько раз в знак согласия кивнул головой, и лейтенант вновь скрылся в подъезде.
— Это его сын. Переживает очень. Мы решили, что вначале немного пройдем, а потом опять поедем — до кладбища очень далеко. Сейчас гроб будут выносить. А салют на кладбище дадим, когда гроб в могилу опустят, — вкратце передал содержание разговора Мищенко.
Двери подъезда вновь распахнулись, и оттуда один за другим со строгими лицами начали выходить люди. Почти все женщины плакали, а мужчины тяжело вздыхали, хмуро глядя себе под ноги. Почти все были одетые в темное. Наконец, двери подъезда распахнулись еще шире и какой-то отставной подполковник в парадной форме, весь увешенный медалями и орденами, вынес на руках небольшую подушечку, сшитую из алого бархата. На подушечке были приколоты награды умершего. Их было так много, что они заняли почти всю поверхность. Вслед за подушечкой двое гражданских вынесли большой застекленный портрет с черной лентой наискосок в правом углу снизу. С портрета с улыбкой смотрел красивый, немного седой полковник, чем-то поразительно напоминающий офицеров царской армии. У него были пышные и вместе с тем изящные усы и удивительно благородное лицо, какое бывает только у артистов кинематографа, да и то при соответствующем гриме. Вслед за портретом шесть человек вынесли гроб ногами вперед. Гроб был оббит таким же алым бархатом, из которого была сделана подушечка и по граням отделан черными траурными лентами. Было сразу заметно, что при жизни полковник был высокого роста и крепкого телосложения — шесть человек несли гроб с определенными усилиями. Полковник был одет в парадную форму, а на груди поверх скрещенных рук лежала фуражка. Из подъезда вслед за гробом продолжали выходить люди, и вскоре их собралось не меньше сотни. Мищенко выстроил курсантов в одну шеренгу и, когда подполковник с подушечкой подошел поближе, капитан обнажил саблю и четко скомандовал:
— Смирно! Равнение на середину!
Взяв автомат на грудь и, взявшись левой рукой за цевье, курсанты застыли в немом безмолвии, провожая взглядами подушечку с наградами, портрет и, наконец, сам гроб. Чей-то маленький мальчик остановился рядом с Игорем и, слюнявя палец во рту, переводил взгляд то на застывших курсантов, то на скорбную процессию.
Вся эта картина казалась Игорю дикой и несуразной. Слишком неестественными выглядели гроб и скованные печалью лица на фоне огненно-изумрудной зелени, высокого, лазурно-голубого неба и ослепительно яркого солнца. Это была какая-то чудовищная фантасмагория, напоминающая картины Сальвадора Дали и романы Достоевского одновременно. Внезапно Тищенко стало ужасно жаль этого совершенно незнакомого ему полковника.
Один из мужчин, несущих гроб, поскользнулся, и ноша едва не упала на землю. Однако поскользнувшийся успел выпрямиться и подхватить гроб. Увидев это, мальчик громко засмеялся.
— Что ты, Коленька! Разве можно смеяться — дедушка умер. Зачем ты от мамы так далеко ушел? — воскликнула очень молодая женщина и увела малыша.
Неестественность всего происходящего была обусловлена тем, что оркестр, стоявший напротив шеренги курсантов, по непонятной причине молчал. И лишь тогда, когда курсанты перестроились по команде Мищенко в колонну по два и пошли за гробом, оркестр словно прорвало, и он ни с того ни с сего начал играть похоронный марш. Это было столь неожиданно, что многие вздрогнули. Очнувшись от сна, оркестр занял свое положенное место, и больше никаких эксцессов не возникало. Идти пришлось недолго. За домом портрет с подушечкой и гроб погрузили в кузов грузового автомобиля ГАЗ-52. Там же разместились ближайшие родственники и друзья полковника. Еще в одну машину сел оркестр и люди, которые должны были бросать на дорогу еловые веточки перед машиной с гробом. Курсанты сели в свою машину, а все остальные — в два автобуса. Вся эта колонна с траурной музыкой в авангарде медленно двинулась к кладбищу.
